Русская литература № 1 2010С.108 – 114 .

Александр Белый

Руссоистская призма для чтения «белкинских» повестей Пушкина

В круг болдинских новелл вовлечены два «рассказа», которые можно назвать собственно «белкинскими», ибо центральной фигурой в них оказывается сам рассказчик – Иван Петрович Белкин. Один – главка «От издателя», написанная с какой-то специальной целью в придачу к уже готовым пяти повестям, почему предисловие «От издателя» иногда именуют «шестой повестью». Второй – «История села Горюхина», писавшийся одновременно с повестями, но оставленный Пушкиным в стороне от «Повестей Белкина».

При богатой литературе, посвященной этому циклу, в ней трудно найти ответы на самые простые вопросы. Зачем понадобилось Пушкину предисловие «От издателя», когда вся эта информация не имеет никакого отношения к повестям? Они и анализируются в отрыве от предисловия.

С другой стороны, «История села Горюхина», в которой более подробно рассказывалось о Белкине и его литературных трудах, осталась незаконченной. Почему Пушкин отказался от дальнейшей работы, отдав предпочтение предисловию? Тот же вопрос, но в другой огласовке: почему форма «истории» (в плане которой значилась сцена «бунта») себя не оправдала? На эти вопросы мы и попытаемся ответить.

Причины затруднений в интерпретации фигуры И.П.Белкина в свое время подытожил С.Бочаров: «…история белкинского вопроса показывает, что к образу подобного типа у литературоведения  не хватает подходов».1 Но суть дела, как оказывается, не в них: «Белкин не воплощенный рассказчик – фигура, более характерная для послепушкинской прозы, – но “медиум”, повествовательная среда, объединившая повествующего автора с миром его повествования».2 С.Бочаров подхватывает догадку В.Виноградова: «В самом изложении и освещении событий, составляющих сюжеты разных «Повестей Белкина», ощутимо наличие промежуточной призмы между Пушкиным и изображаемой действительностью».3

Словом «призма» лучше всего передается задаваемая фигурой Белкина необходимость «преломления взгляда». Сам по себе Белкин значения не имеет, но через его «биографию» задается материал, призванный изменить траекторию взгляда читателя, помочь увидеть за простенькими историями более сложную картину. Предъявленная для рассмотрения реальность должна получить объяснение не из себя, не из самой жизни, а лишь пройдя через чужую, инородную среду.

На подходах к ее идентификации обратим внимание на ответ Пушкина П.И.Миллеру. Вопрос был таков: «Кто этот Белкин?». Ответ: «Кто бы он там ни был, а писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно».4 Если бы это была эстетическая «идея времени», мы знали бы ее в формулировках разных авторов. Но ничего такого нам не известно. Кажется, Пушкин говорил не совсем о поэтике. Названной им триады признаков требовала не поэтика, а… философия Просвещения. Возможно, Пушкин предполагал сделать просветительский фон более явным. В «Истории села Горюхина», например, упомянут «Новейший письмовник» Курганова. Этот письмовник, «содержащий в себе науку российского языка со многим присовокуплением разного учебного и полезнозабавного вещесловия»5, предназначен был для замены сельскому жителю Энциклопедии Дидро и Даламбера6. В понятиях Просвещения Ясность – дополнительное понятие к Истине. Учитывая все это, мы можем позволить себе предположение, что материал призмы – философские (просветительские) идеи времени. Отсюда своеобразие пушкинского «пути к прозе». Суть его не в пресловутом стремлении к реализму, а в создании философской повести.

В этом жанре у Пушкина учителя были. И первым должен быть назван Вольтер. Ассоциация с ним поддержана прозрачной аллюзией Белкин – Вольтер: «с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено» («История села Горюхина» VI, 1847, вольтеровская цитата8 выделена мной – А.Б.). Очень похоже, что Пушкин «слышит» Вольтера и вслед за ним называет свои повести «сказками»9, выпускает их под чужим именем, а самим историям находит разных рассказчиков. Кстати, Руссо тоже выступал как «издатель» произведений своих собственных персонажей.

Некоторая вероятность соприсутствия черт Вольтера в портрете Белкина позволяет указать на одну немаловажную причину бессилия литературоведения перед образами «подобного типа». Им подыскиваются параллели в мировой художественной литературе (русской, в частности), но игнорируется современная Пушкину философская. Между тем, эта последняя была частью именно литературы (размежевание с философией произошло несколько позже). Пушкинская Татьяна свободно разбирается в библиотеке Онегина, состоящей сплошь из произведений, которые сейчас считаются сугубо философскими. О библиотеке, бывшей в распоряжении героини «Рославлева», Пушкин заметит, что она «большею частью состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескьё до романов Кребильйона, была ей (Полине – А.Б.) знакома. Руссо знала она наизусть» (VI, 200). Показательны имена, названные Пушкиным. Таково время, таковы интересы образованной части общества. Показательно и то, что имя Руссо названо как чрезвычайно популярное. Для нас это обстоятельство интересно тем, что Руссо признается в любви к Вольтеру. Вспоминая о своей юности, Руссо писал (в «Исповеди»10): «Ничто из написанного Вольтером не ускользало от нас. Я пристрастился к чтению его сочинений, и это родило во мне желание научиться писать изящно, стараясь подражать прекрасному колориту этого автора, так восхищавшего меня. Немного спустя появились его «Философские письма». Хотя они, конечно, не представляют собой  его лучшего произведения, но именно они-то и внушили мне страсть к занятиям, и с тех пор любовь к знанию не угасала во мне» (курсив мой – А.Б.). Почти теми же словами Белкин (в «Истории села Горюхина») изъявляет свои чувства восторга к «величайшему человеку» Курганову, чей Письмовник знал наизусть. В описании Белкина даже внешность Курганова заимствуется у Вольтера – он казался «маленьким старичком с красным носом и сверкающими глазами» (VI, 174).

До сих пор мы оперировали цитатами из неоконченной «Истории села Горюхина», но с тем же культурным полем мы имеем дело, приступая  к самим «Повестям Белкина».

В эпиграф к повестям вынесен ответ Простаковой и Скотинина на вопрос Милона и Стародума об истории. «Говорящие» имена напоминают о скрытом в повестях активном фоне Просвещения. Но мысли читателя должны быть направлены на «Историю». Два взаимоотрицающих типа ее понимания, иронически поданные Пушкиным через отсылку к героям комедии Фонвизина, свидетельствуют о том, что оба ответа едва ли верны и под «историей» имеется в виду нечто третье. К его выявлению и должна иметь отношение наметившаяся параллель Белкин – Руссо.

Сначала – данные биографические. Зачем понадобилось Пушкину указание на то, что «кроткий и честный» Иван Петрович имел «великую склонность к женскому полу»? Это свойство нейтрализовано «истинно девичьей» стыдливостью героя. Вместе с тем Пушкин дает сноску о том, что «стыдливость» Белкина была предметом «анекдота». Какого анекдота – не говорится, но ранее Пушкин устами соседа Ивана Петровича сообщает о том, что его скромный герой не был женат, но «поручил управление села старой своей ключнице… не умевшей никогда различить двадцатипятирублевой ассигнации от пятидесятирублевой». Здесь прозрачны параллели со спутницей жизни Руссо.

Об отношении Пушкина к Руссо-человеку мы практически ничего не знаем, и это не наша тема. Нам важны узнаваемые характеристические черты, сближающие Ивана (Жана) Петровича с Жаном Руссо, известным своей чувствительностью и чувственностью. Словами из его «Исповеди» и скажем о «стыдливости» Белкина: «Читатели посмеются над моими любовными похождениями, заметив, что и самые смелые из них оканчивались, после долгих приготовлений, лишь поцелуем руки. О,  читатели, не заблуждайтесь! Быть может, я в своей любви, завершая ее поцелуем руки,  наслаждался более, чем вы в ваших похождениях, которые с этого только начинались».11

Далее, образование, полученное от деревенского дьячка, едва ли могло развить «охоту к чтению и занятиям по части русской словесности» в человеке, о котором ничего, кроме самого обыкновенного («росту среднего, глаза имел серые» и пр.) сказать нечего. Руссо тоже не получил регулярного образования, что, однако, не помешало ему занять одно из важнейших мест во французской словесности. Беря героем повестей неприметного человека, в простоте душевной пересказывающего истории, услышанные от приказчиков и девиц, не следовал ли Пушкин за Руссо, для которого средний человек оказался бесконечно интересней и сложней «исключительных людей»12? По мнению Ап.Григорьева, Пушкина занимал предмет, «который был вовсе неизвестен и требовал всей силы его зоркости и правдивости»13. Может быть, но заметим, что «предмет»-то был известен с тех пор, как Руссо «указал своим учением путь к изображению реального слабого «среднего человека», или «маленького человека», который один только и заключает в себе драму «человеческой природы» в современном обществе, – и всю сложность этой задачи».14

В «Барышне-крестьянке» в контексте чисто русской стихии повести странно выглядит ссылка рассказчика на немецкого писателя-эстетика Жан-Поля. Она потребовалась для весьма ответственного пассажа об уездных барышнях: «шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualité), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия» (VI, 148). Выделение курсивом сделано самим Пушкиным. «Метафизическое» слово individualité для общества еще новое. По-русски об индивидуальности еще не говорят, но привлечь внимание к этому слову Пушкину нужно, а потому в гаранты его весомости избран авторитет – Жан-Поль. Это имя, однако, названо для пущей важности, ибо Пушкин ведет речь не о величии уездных барышень, а об их отличии от городских красавиц, которые, быть может, и лучше образованы, но «навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы» (VI, 148). О метафизике самобытности заявил в Европе не Жан-Поль, а Жан Жак, заговорив о человеке как неповторимой индивидуальности.15 Совсем по Руссо самобытными этих барышень делает естественность, близость к природе: «Уединение, свобода и чтение рано развивают в них страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам» (VI, 147).

Помимо личности условного автора, гипотеза о его французском «прототипе» позволяет объяснить некоторые странности художественной реальности повестей. Например, поскольку за гусаром в русском быту сложилась слава «дон Жуана», следовало бы ждать, что Дуня в «Станционном смотрителе» непременно будет обманута Минским. Этого не происходит, гусар оказывается человеком с верным сердцем. Этот ход выглядит романтической натяжкой, но он естественен с точки зрения просветительской идеи, из которой исходил Руссо, – что человек по природе добр. Впрямую об этой идее будет сказано в «Барышне-крестьянке» при характеристике влюбленного Берестнева: «Дело в том, что Алексей… был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности» (VII, 158).

Тема Пушкин – Руссо для нас важна лишь в одном отношении  – «узнавания» героя. В настаивании на точности нет необходимости, ибо этот рабочий образ может уточниться, измениться или даже уступить место какому-либо другому16. Но решимся предположить, что сходство было в планах Пушкина, т.е. Белкин должен был спровоцировать читателя на сопоставление повестей с концепциями Руссо. Коррекция этих планов привела Пушкина к отказу от продолжения «Истории села Горюхино», из которого в «Предисловие издателя» перешло лишь две-три детали. Пора сосредоточиться на том, о какой истории идет речь.

Ранее мы предположили, что просветительский и «примитивный» (по Простаковой) ее варианты едва ли имелись в виду. Две детали укрепляют наши сомнения. Во-первых, просветительская концепция истории здесь ни при чем: «история» была слабым местом Просвещения – исторически оно не мыслило17. Во-вторых, как заметил еще Венгеров, слово «Горюхино» невозможно для русского языка, т.к. суффикс «ин» указывает на происхождение от существительного женского рода18. Это значит, что «несуществование села (а, следовательно, и его истории) изначально предполагалось Пушкиным. Совершенно справедливым поэтому представляется суждение, что «пушкинское село есть прежде всего некоторая мифологема или, может быть, историософема, где история и действительность, реальное и вымышленное сплавлены в одно целое» 19. Речь, таким образом, может идти не о реальной истории, так или иначе изложенной, а о некоей «фантазии на тему», умственном продукте, умозрительной концепции. Можно даже уточнить (на основании всего предыдущего), что она порождена фантазиями Руссо. Посмотрим под этим углом зрения на особенности стиля описания села Горюхино.

Вопрос, который первым возникает в сознании читателя: почему  «село» в этом описании становится «страной», о которой сообщаются общие сведения – столица, размеры, численность населения; соседние страны (деревни) с характеристикой населения; своим «языком», который не может не быть русским, но вместе с тем объявлен языком самостоятельным. В том же ряду и стиле даются сведения об обычаях и обрядах горюхинцев, о науках и культуре этой «страны» и т.п. С чем связана принятая Пушкиным модель «научного описания»?

Научность подвигнула весьма известных людей увидеть в «Горюхине» пародию на серьезные труды по истории России (начиная с Карамзина и кончая Чаадаевым). Но при любом пародировании, т.е. критике российских порядков, эта огромная страна, даже признанная крестьянской по преимуществу, едва ли может быть сведена к «селу». Картина совершенно разъясняется, если речь у Пушкина идет не о России, а о концепции Руссо. Здесь уже важно, что основная часть «Истории села Горюхино», называемая «Баснословными именами», посвящена разговору о «народе», о крестьянах села Горюхино. Дело в том, что именно Руссо выделил «хлебопашцев» как истинную часть «народа» и «нации» – «деревенский народ (le people de la campagne) составляет нацию»20. Если крестьяне – нация, то «село» получает свое место в ряду государств вместе с правом на историю, язык и культуру. Формально позволительным становится сравнение Архипа-Лысого с Вергилием и вообще именование некоторых сторон горюхинского быта высокими словами «науки», «музыки» и «поэзии».

История села рассказывается в главке «Баснословные времена». Это не история в привычном (например, по Карамзину) понимании, а рассказ о перемене в жизни Горюхина после приезда приказчика. В самом ее начале следует сказание о золотом веке Горюхина и почти дословно пародируется оговорка Руссо о невозможности возврата к райским временам21: «Мы не должны обольщаться столь очаровательною картиною. Мысль о золотом веке сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения» (VI, 191)

Собственно истории принадлежит рассказ о постепенном раздроблении  дворянского родового владения и обнищания жителей с увеличением числа «потомков». Эта история, однако, занимает полстраницы из двадцати трех. Тема обеднения дворянства очень волновала Пушкина и могла бы быть рассказана вполне серьезным языком. Но этого нет, рассказчик более занят двусмысленным балагурством по поводам безграмотности всего «народа», его беспробудного пьянства, безалаберности и лени. Таким образом, задача рассказчика выглядит не как передача истории, а как откровенная ирония над бедностью хлебопашцев, т.е. над концепцией, награждающей бедность всеми достоинствами. Честь в таком представлении бедности принадлежит именно Руссо. С точки зрения его «рассуждений о происхождении неравенства» и «общественного договора», жизнь в селе Горюхине должна была быть максимально близкой к идеалу существования свободных людей: бедность поэтична, в ней сокрыт источник добродетели. По Руссо, «нет ничего более кроткого, чем человек в первоначальном состоянии».22 Эти кроткие люди «привыкают собираться вместе перед хижинами или вокруг большого дерева; пение и пляски – искренние детища любви и досуга стали развлечением, или скорее занятием для праздных мужчин и женщин, объединенных в том или ином скопище»23. Песни и пляски стали «занятием» и в Горюхине, но происходят они вокруг «увеселительного здания (кабаком в просторечии именуемого)» (VI, 192).

Логика действий Приказчика** тоже легко понимается через «призму» Руссо. По его мысли, изложенной в «Рассуждении о происхождении неравенства», бедные «оказались вынужденными получать или похищать средства к существованию из рук богатых… И за уничтожением равенства последовали ужасные смуты»24. Не она ли именно спародирована Пушкиным в рассуждениях приказчика, «принявшего правление и приступившего к исполнению своей политической системы; она заслуживает особого рассмотрения. Главным основанием оной была следующая: Чем мужик богаче, тем избалованнее – чем беднее, тем смирнее». На этом основании он «потребовал опись крестьянам, разделил их на богачей и бедняков… Недоимки были разложены меж зажиточных мужиков… Всякая общественная повинность падала на зажиточных мужиков» (VI, 194, жирный курсив мой – А.Б.). Результат политики – окончательное обнищание Горюхина. В пушкинском плане «Истории» дважды назван «бунт». Бунт, как видим, полностью ситуационно подготовлен.

На обнищании Горюхина Пушкин оставил работу над замыслом. Тому могли быть самые разные причины. Каковы – гадать не будем, но обратим внимание на близость лейтмотивов главки «Правление приказчика**» и главы «Шлюзы» из «Путешествия из Москвы в Петербург». В ней рассказывается о помещике – «тиране системе и по убеждению – с целию, к которой двигался он с силою души необыкновенной» (VII, 305). В своих отношениях с крестьянами он исходил из «политической системы», очень близкой к системе горюхинского Приказчика**: «Первым старанием его было общее и совершенное разорение» (VII, 305). Далее выясняется, что он «имел виды филантропические. Приучив своих крестьян к нужде, терпению и труду, он думал постепенно их обогатить, возвратить им собственность, даровать им права!» (VII, 305). Этот «социальный эксперимент» закончился тем актом, который планировался в «Истории» – бунтом, в ходе которого помещик-тиран «был убит своими крестьянами во время пожара» (VII, 305).

Запланированный в «Горюхине» бунт реализовался через три года в антирадищевском травелоге. Туда же перешли и некоторые другие «пункты» из «Истории», например, рассуждение о рекрутстве, браке, о науке, музыке и особенно поэзии. Возможно, «История» получила вторую жизнь в «Путешествии». Доказательство этого предположения представляет самостоятельный интерес, но на данной стадии важнее подчеркнуть его самый наглядный результат: «исторический» труд Белкина оказался совершенно не нужен для «Повестей Белкина». Иными словами, оказалось не нужным политическое прожектерство Руссо. В «Повестях» остались и усилены черты, напоминающие другого Руссо, т.е. Пушкину оказались нужны другие, не связанные с «политической системой» идеологемы этого мыслителя. Для их выявления требуется анализ уже собственно «Повестей», их сквозной нити. Решимся предположить, что они имеют прямое отношение к этическим концепциям Руссо. Для наших целей вполне подойдет их характеристика, данная Кассирером: «…Руссо первым открыл в многообразии человеческих образов глубоко скрытую природу человека… Эта прочная и неизменная «природа»… – самостоятельный нравственный закон в его чистой, не меняющейся значимости и обязательности»25. Развивать эту мысль здесь не место. Напомним только, что первой повестью в белкинском цикле первоначально шел «Выстрел», заканчивающийся фразой-подсказкой, которую можно было бы поставить эпиграфом к повестям: «Предаю теперь тебя твоей совести».