Мир романтизма Т. 14 (38) Тверь: Тверской государственный университет. 2009. С.163-170

 

Александр БЕЛЫЙ

«Повести Белкина» – судящая совесть

в романтическом антураже

          Широко распространено мнение, что в «Повестях Белкина» Пушкин вернулся к романтизму. Для того, вроде бы, есть основания. К ним следует отнести характерную для романтического мироотношения особенность – «двоемирие», т.е. равноправия сна, бессознательного, фантастического с реальным. Такого смешения не допускал ни классицизм, ни реализм. Критерию «двоемирия» отвечает «Гробовщик», где центральную роль играет сон героя, переживаемый (в полном соответствии с изобразительным приемом Пушкина) как его встреча с мертвецами. В «Метели» стихия ирреальности представлена метелью, навязывающей свою волю персонажам повести. В «Выстреле» надо вглядываться уже в глубины подсознательного, чтобы дать какие-либо приемлемые объяснения навязчивой идее мести, которой одержим один из героев повести.

          Вместе с тем «Повести Белкина» лишены «романтического конфликта» (Ю.Манн), лишены трагизма, порождаемого расхождением личности с обществом или реальности с идеалом. Более того, всем повестям придан счастливый конец, что более характерно не для романтизма, а для его «противника» – Просвещения. Таким образом, у Пушкина за «двоемирием» может быть скрыта не шеллингианская идея распадения мироздания на две конфликтующие сферы (духовную и физическую), а нечто иное, т.е. свой «движущий центр», по тем или иным причинам не увиденный современниками. Попытку найти это «нечто» мы и предпримем. Однако для достижения этой цели нам придется отойти от общепринятой методологии, нацеливающей исследователя на ориентацию по внешним признакам, свойственным тому или иному художественному феномену, и предпочесть ему взгляд «изнутри», основанный на выявлении взаимосвязи между основными элементами представленной писателем «картины», т.е. на интерпретации произведения, старающейся всячески избегать оперирования внелогическим материалом.

 

Первой из «повестей Белкина» был написан «Гробовщик». В ней есть два важных отличия от других. Во-первых, она одногеройна. Во-вторых, этот герой не совершает никаких поступков, значимых для собственной характеристики. Средоточием произведения является сон Адрияна, т.е. то, что происходит внутри человека и помимо его воли. Сон дан без обозначения перехода от яви к сновидению, является прямым продолжением того «замысла» Адрияна, с которым он пришел домой. На пирушке у соседа-ремесленника был предложен тост «за здоровье наших заказчиков». Этот тост и дал повод к шутке будочника Юрки по поводу профессии Адрияна: «Пей и ты за здоровье своих мертвецов». Реакцию Адрияна можно бы назвать неадекватной. Он обиделся на шутку, усмотрев в ней насмешку над своей честной профессией. От обиды и возник «замысел» пригласить к себе на пирушку «православных мертвецов».

Сам сон распадается на два, даже три события. Первое – то, что «православные мертвецы» действительно откликнулись на его приглашение и пришли, признав тем самым, что он не палач, и не шут какой-нибудь. Второе состоит в том, что как ни считал Адриян мертвецов каким-то образом «живыми» («мертвый без гроба не живет»), но обняться со скелетом он никак не может. На это мертвецы обиделись и уличили его в том, что он не чист на руку. Это третье – самое важное для читателя событие.

Если бы мы спросили какого-нибудь психолога, скажем, Юнга или Фромма, «что сие значит», они, думаю, не колеблясь, ответили бы, что Адрияна упрекает его собственная совесть. Это та самая совесть, которая в бодрствующем сознании Адрияна оказалась вытесненной, не мешала ему устраивать дела к явной своей выгоде.

Совесть и раньше давала о себе знать. С ней связано отсутствие радости при  переезде в новый дом. Этот разлад связан с «голосом сердца» («сердце его не радовалось»). Оксюморонным пробуждением совести во сне логично объясняется и перемена в проснувшемся Адрияне, который, в отличие от себя прежнего, молчаливого и хмурого, уже способен радоваться и своим детям, и жизни других людей

Для понимания «Гробовщика» как «ключа» к остальным повестям важно подчеркнуть, что голос совести слышен только владельцу собственного тела. О работе совести в другом человеке окружающие могут судить лишь по внешним признакам – переменам в характере или стиле поведения.

          Сопоставим с этим финалом «фантастического эпизода» слова другого пушкинского героя:

совесть,…

                             Заимодавец грубый, эта ведьма,

                             От коей меркнет месяц, и могилы

                             Смущаются и мертвых высылают…

В «Гробовщике» явлением мертвецов Пушкин показал то, о чем в «Скупом рыцаре» расскажет. Как бы ни был примитивен Адриян, как бы низко ни стоял в социальной иерархии, но в нем есть главное, без чего немыслима нравственная сфера этой и других повестей – у него есть совесть.

Плохо представляя себе пушкинское время, нам нужно получить какие-то сведения о понимании проблематики совести. К счастью, такая возможность у нас есть. Ее дает Белинский, который в 1835 году почему-то обращает внимание на книжицу магистра Алексея Дроздова «Опыт системы нравственной философии». В первых же строках он пишет: «Есть люди, которые отрицают существование совести и почитают ее за предрассудок, основываясь на бесконечной разности понятий о добре и зле у разных народов».1 Смутность нравственных понятий в обществе побудила Белинского внести ясность в эту область и там, где надо, поправить Дроздова.

Дроздов считал совесть «свойством духовной природы человека», «существенной принадлежностью самой нашей природы»2 (курсив в оригинале. – А.Б.). По Белинскому же, совесть есть «сознание гармонии или дисгармонии своего духа»3, а сознание нравственного закона «есть дело разума, а отнюдь не совести»4.

Дроздов учитывает, что голос совести может «вытесняться» самыми разнообразными доводами, и разделяет понятия совести на предыдущую и последующую. Легко показать, что это положение заимствовано Дроздовым у Канта.5 Белинский же посчитал его совершенно ошибочным: «предыдущая совесть» не принадлежит к области нравственной философии.

Совесть дает о себе знать через кажущуюся свободу поступка, совершаемого под действием каких-либо случайных аффектов: романтической влюбленности, гусарской удали или просто занимательной игры в «барышни-крестьянки». Чего мы не замечаем без специальной сосредоточенности на нравственной философии? Того, что все эти «свободные» поступки героев не являются нравственно-безразличными. По кантовскому определению, это такие поступки, «которые не имеют никакого отношения к свободе.6  Знал ли об этой классификации Пушкин? Не знал бы – не выговаривал бы Лобанову с такой уверенностью, что «мысли, как и действия, разделяются на преступные и на не подлежащие никакой ответственности». Курсив здесь пушкинский.

Кажущаяся свобода поступка, дихотомия нравственно безответственного и ответственного, выявляемого «судящей» совестью, с наибольшей очевидностью проявилась в «Метели».

О чем эта повесть? По мнению В.Сквозникова, о том, что счастьем обретения друг друга основная пара героев награждена за то, «что у каждого из них чувство долга выдержало испытания».7 Прямо о долге и испытании в повести не сказано ни слова. Но интерес, действительно, состоит  не в том, что молодые люди из-за метели «влетели» в немыслимую ситуацию, а в том, как они себя повели далее. В чем их прегрешение? В том, что Марья Гавриловна против воли родительской тайно обвенчалась, но не с тем, за кого собиралась к венцу. Тот из-за метели не попал вовремя в церковь, а его место занял случайно оказавшийся офицер (Бурмин), который «не по злому умыслу, а по крайнему легкомыслию поглумился над таинством обряда венчания». Кто мешал этим молодым людям жить далее так, как будто ничего особенного не произошло? Вполне допустимо считать все происшедшее нелепой случайностью. Допустимо «для людей, лишенных внутренней чести и не боящихся возмездия свыше». Для пары пушкинских героев это не так: блестящий жених Бурмин не женится, а завидная невеста Марья Гавриловна не выходит замуж. Они, как выразился критик, подлежат целибату.8 Так могли бы поступить люди богобоязненные, проблематика же повестей – всецело светская.

В светской культуре такого понятия совести нет. Отсутствующую совесть заменили понятия чести и долга. Но тогда сильно затрудняется объяснение поведения героев «в метели», т.е. в завязке всей истории. Как могли честь и долг позволить Бурмину «непонятную, непростительную ветреность», не воспрепятствовали его венчанию? Может быть, наоборот, именно гусарская лихость, своеобразно понимаемое чувство чести и толкнуло его на бессовестный, экстравагантный поступок, именно оно виновно в том, что он «так мало полагал важности в преступной своей проказе»?

Да и  Марью Гавриловну, собиравшуюся бежать из родного дома, не чувства чести и долга «раздирали» и «стесняли ее сердце»: она «задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно ее пробуждали… безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим» (выделено мной – А.Б.).

Сюжетом повести движет именно понятие совести. И Пушкин рассказывает его так, чтобы было четко видно различие между совестью и стыдом. Этой паре молодых людей стыд, т.е. ориентация на внешнюю сторону дела, на мнение людей, не мог быть препятствием в желании устроить личную жизнь. Совесть не позволяла нарушить нравственный закон, которому они подчинили свое «странное» поведение.

В трех из пяти повестей пробуждение совести связано с «очной ставкой со смертью», осознанием конечности и неповторимости жизни человека. Но наиболее очевидна связь совести и смерти  в дуэльной истории «Выстрела».

 

                                                         *   *  *

В «Выстреле» мы имеем дело с чрезвычайно редким для Пушкина случаем прямого указания на «ключ» к смыслу повести. Он задан последней фразой Сильвио: «Предаю тебя твоей совести». Что дало право Сильвио говорить о совести?

Но прежде, чем ответить, полюбопытствуем: почему Сильвио, добившись дуэли, не завершает ее сразу же? Почему он принял позорное для него решение отложить выстрел, из-за чего вынужден был кардинально изменить жизнь?

«Додуэльный» Сильвио кардинально отличен от «последуэльного». Первый был человеком чести, т.е. смотрел на себя «внешними» глазами своего сословия, стремился быть лучшим с точки зрения властвовавшей системы ценностей. Для второго все это превратилось в пыль. «Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение», – скажет он своему собеседнику, и это уже голос автономной личности, зависящей только от собственных законов. Более того, этому второму стала ясна весьма неблагородная основа мотивов, толкавших его к дуэльному исходу. В них он и исповедуется перед молодым офицером: «успехи его… приводили меня в совершеннейшее отчаяние», «он шутил, а я злобствовал», «я сказал ему какую-то плоскую грубость». Сама исповедь – результат внутреннего суда Сильвио над самим собой, т.е. работы его осуждающей совести.

                             …На тайный суд себя призвав,

                             Он обвинял себя во многом…

И мы вправе считать начальной точкой ее работы тот самый момент, когда Сильвио «вдруг» отказался от выстрела.

          Веря искренности Сильвио, мы вместе с тем понимаем, что причин для мести у него, кругом неправого по отношению к графу, по сути, нет. И все же жажда мести в нем не угасла. Едва ли можно ее объяснить патологической мстительностью. Тогда он не имел бы никакого права даже поминать слово «совесть». В чем же настоящая причина его жажды мщения? Что хотел доказать Сильвио и себе, и графу?

Финальная сцена происходит под знаком главного вопроса: готов ли граф к смерти? Оказывается – нет. Он «лишился разума» – не в состоянии управлять ни собой, ни сложившейся ситуацией. Он «опустился» до того, что жена его валялась в ногах обидчика. Бог дал ему многое, но не мог дать чувства ответственности за жизнь, за то, чтобы быть достойным данных ему даров, достойным  счастия.

О прожитой безответственно жизни и должна ему сказать совесть. Сильвио, можно сказать, вышиб совесть графа из небытия. Его рассказ, ставший известным И.П.Белкину, тоже представляет собой покаянную исповедь. Она показывает, что суд совести состоялся.

Посмотрим под этим углом зрения на следующую повесть. Чем она заканчивается? Странным сожалением рассказчика о «семи рублях, издержанных даром». Он оживляется лишь когда узнает, что приезжала Дуня и долго лежала на могиле отца. Только эта информация переменила его настроение, и он не жалел уже ни о поездке, ни об истраченных семи рублях. Завершающий эпизод превращает тривиальную историю о красивой девочке, случайным образом устроившей свою судьбу, в сложный случай совести.

Фигура отца подана иронически. Тем самым автор как бы дистанцируется от этого героя, заставляя нас доискиваться, а в чем, собственно, состоит предмет его страданий? Где он погрешил? Можно твердо ответить: нигде. Ведь Дуня уехала по своей охоте. Постепенно автор подводит нас к мысли, что Вырин хочет исправить ошибку, но не свою, а дочери: «Авось, – думал смотритель, – приведу я домой заблудшую овечку мою». Иначе говоря, он хочет вернуть все на исходные позиции, к «правильной» жизни, ход которой был нарушен проезжим гусаром. С этим мотивом возвращения мы вплотную подходим к рассказанной в самом начале повести притче о блудном сыне.

Мотив «возвращения» в повести есть, но не к дому и вере. Минский, оставляя гусарское прошлое, держит слово, «имеет совесть»; обнаруживается она и у Дуни. Ей совестно, что бросила отца, и это переживание тем более остро, что поступить иначе (без потери своего счастья) она не могла. Другое (по отношению к притче о блудном сыне) измерение вещей состоит в том, что прямой возврат к прошлому, в прежнее состояние невозможен, но возможен возврат к таким вещам, как совесть, на новых основаниях.

Станционный смотритель» поставлен в цикле предпоследним, как бы завершая основной лейтмотив «совести» и предвещая выход к новой  проблематике в последней повести «Барышня-крестьянка».

В ней молодая пара, не мысля ничего худого, оказывается в ситуации, решение которой не очевидно: разыграв роль крестьянки, Лиза не может открыться перед Берестовым. Среди причин выделим ту, которая отличает пушкинскую героиню от ее «прототипов»: «совесть ее роптала громче ее разума». Лизе не остается ничего другого, кроме неопределенного ожидания. Изменить ситуацию может только Алексей, на котором и сосредоточено внимание Пушкина. Двойственность его положения состоит в том, что, с одной стороны, он не может жениться на крестьянке; с другой – его хотят женить насильно (не на предмете его любви). Он может отказаться, но тогда теряет право наследника вместе с богатством – такова угроза отца. В решении этой дилеммы и заключен смысл повести.

Казалось бы, все это далеко от вопросов совести. Молодой человек ушел к себе в комнату «и стал размышлять». Этот момент «думанья» как нельзя более важен. «Чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия». Благоразумие он нашел в «романической мысли жениться на крестьянке». Не только «нашел», но начал действовать (предварительно предложив руку и сердце предмету своей страсти). Не расчет «на авось», не бегство с рыхлой надеждой на милость родителей, а сознательность поступка «по совести» является центральным моментом повести.

Эта сознательность обнаружит перед Пушкиным целый круг «грозных вопросов морали», который и будет исследоваться далее, но уже в жанре «маленьких трагедий». В них уже не будет важнейшей характерной черты «Повестей Белкина» – их счастливых финалов. В стремлении к счастливому финалу Пушкин явно пренебрегает достоверностью. Совершенно невероятен случай, соединивший руки героев «Метели». Конец «Барышни-крестьянки» и смешон, и нелеп: на какое понимание мог рассчитывать молодой Берестов, собираясь объяснить отцу «невесты», что не хочет жениться на его дочери, а «невесте» – что она не в его вкусе? Ничего, кроме скандала, последовать от поступков Берестова не могло. Далека от естественности и судьба Дуни в «Станционном смотрителе». Перед нами случай демонстративной искусственности, т.е. своеобразный код, скрывающий смысл всех этих «хэппи энд».

Каково бы ни было его происхождение, он несет на себе отражение основного просветительского тезиса о счастии как цели человеческого существования. С нею была связана масса проектов социальных преобразований. Лишь Кант подверг критике эту идею. По его аргументации, счастье недостижимо, ибо каждым понимается по-своему. Единственное, что зависит от человека, что он может сделать, это быть достойным счастья. Условием для этого является добровольное (как следствие его свободы) подчинение человека нравственному закону и вытекающая отсюда ответственность человека за свои поступки.

Зыбкость границы между счастьем и несчастьем в  полной мере испытали на себе оба героя «Выстрела». Счастливого финала вполне могло не быть в  «Метели». Редчайший счастливый случай становится печатью качества («пробы») человека, поставленной судьбой. Удачной развязки могло не быть и в «Барышне-крестьянке», но это тоже уже не может отменить опыта «думанья», без которого остальное лишено смысла. Модальность «достойности счастья» и передается у Пушкина «счастливым концом».

Итак, мы вправе видеть в совести искомое «нечто иное», лежащее вне сферы романтизма. Категория совести как свойства личности, связывающего нравственный императив с ответственностью, видится Пушкиным как нечто специфически современное. Такой взгляд дал и новые сюжеты. Не было аналогов сюжету «Гробовщика». Не знаем, откуда могла прийти вторая часть «Выстрела» с исповедью Графа. Поразителен по оригинальности сюжет «Станционного смотрителя». Оглядываясь на фон их возникновения, мы можем сказать, что «Повести Белкина» были испытанием системы мысли, на которой Пушкин был воспитан, «не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобной». Важно оттенить, что опровержение этой системы велось Пушкиным на основе той же просветительской философии, того ее крыла, которое в мысли о человеке исходило из признания существования «априорных идей», в число которых и входят такие неопределимые и недоказуемые сущности, как совесть и свобода.