Международная научная конференция Россия и Польша: долг памяти и право забвения (Москва, 22-24 октября 2009)

 

Александр Белый

Тень Мицкевича в «Медном всаднике» Пушкина.

На дискурс гуманитарных наук мощное воздействие оказала концепция диалога культур. По В.С. Библеру, он возможен лишь при условии, что одна из них (собственная) сталкивается с серьезными проблемами, решение которых ищет в опыте другой, т.е. культура вступает в диалог через травматический опыт.

Подобная травма стала основной темой «Медного всадника». В нем поставлено под сомнение созидательное дело Петра I, символизируемое созданием новой столицы. Основанием для отрицания стало наводнение, имевшее трагические последствия для героя поэмы Евгения – смерть его невесты. Самой многозначительной является сцена прямой угрозы делу Петра со стороны Евгения: он встал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! –

Шепнул он, злобно задрожав, –

Ужо тебе!..»

При работе над поэмой Пушкин имел перед глазами и другой,  тематически и контекстуально очень близкий аналог речи Евгения. Это стихотворение Мицкевича «Памятник Петра Великого». Оно включает изображение памятника –  коня, взлетевшего на пьедестал, и «прянувшего ввысь, над бездной вскинув ноги». Конь уподоблен водопаду, скованному морозом. Смысл уподобления раскрывается в заключающем стихотворение вопросе: «Но если солнце вольности блеснет / И с запада весна придет к России –/ Что станет с водопадом тирании?».

Мицкевич как бы конкретизирует неопределенное «ужо тебе» пушкинского героя.

Дело Петра I действительно было чуждо Мицкевичу. Развитие российской государственности представлялось ему противоречащим основным началам европейской цивилизации, принципам свободы и человечности.^[1]

Прямого ответа на оскорбительные для чести России и самого Пушкина выпады Мицкевича Пушкин не дал. Но параллелизм  антипетровских аспектов «Медного всадника» и «Памятника Петру Великому» позволяет думать, что ответ есть и построен на сходстве между художественным персонажем и его реальным «прототипом».

Представляется весьма вероятным, что именно с инвективами Мицкевича связано смещение акцента с настоящего на будущее страны. Звучит оно так:

      Куда ты скачешь, гордый конь,

      И где опустишь ты копыта?

Речь идет о всаднике отдельно («Ужасен он в окрестной мгле») и «гордом коне» отдельно, единство всадника с конем распалось. Заметим в связи с этим, что для Евгения наводнение – явление дня сегодняшнего, бедствие, погубившее его невесту, а вместе с нею и будущее. Будущего у Евгения нет. Потому-то две приведенные строки поэмы даны голосом автора, Пушкина. Чувствуя «нестыковку», Пушкин сопровождает эти строки прямой (в примечании 5) отсылкой к «описанию памятника в Мицкевиче». Более того, в черновиках Пушкина есть рисунок коня без седока. Н.В.Измайлов связывал этот рисунок со стихотворением Мицкевича «Памятник Петру Великому»[2]  .

О будущем России, чреватом трагедией, Пушкин задумывался всерьез. Вслед за Мицкевичем мы могли бы связать эту трагедию с «весной с Запада». Но едва ли Пушкин боялся «солнца вольности». В специальной сноске Пушкин указывает на неточности в описании наводнения Мицкевичем: «снегу не было – Нева не была покрыта льдом», т.е. все разговоры о «тирании» Петра, сковавшей, точно льдом, русскую жизнь, есть излишние политические «поэтизмы». Далеко не все в монархической России столь «заморожено», как хотел представить польский поэт.

Дело в другом. Россия без Петра I – это не просто Россия без царя, это Россия без заданной Петром миссии. Для понимания мотива угрозы надо обратиться к дополнительным источникам смысловых поворотов поэмы.

Едва ли не главным из них считается родословная героя. Хорошо известно, какую важную роль отводил ей Пушкин. Что же (в этом аспекте) казалось Пушкину нужным сообщить читателю? Он тратит ценное поэтическое время на рассуждения о том, что Евгений абсолютно равнодушен к славе рода, «дичится знатных», т.е. не ощущает никаких внутренних связей со старинной аристократией, давшей начало его роду. Ему ближе и понятнее уровень «мещанина». Невесту он берет из этого слоя и «незаметную» жизнь свою мыслит совсем не в аристократических категориях.

Если под этим углом зрения взглянуть на Мицкевича, то и здесь обнаружатся совпадающие «узловые точки». До сих пор идут споры, кем был Мицкевич – поляком, литовцем, белорусом или евреем. По отцу он – поляк, хотя в Варшаве и Кракове не был ни разу в жизни. Принадлежность к дворянскому роду сомнительна, что едва ли волновало польского поэта. Это обстоятельство вполне позволяло Пушкину в «Египетских ночах» наделить бедного итальянского поэта, прибывшего в Россию на заработки, чертами Мицкевича.

К этим социальным характеристикам примыкают и ментальные. Но сопоставительный путь здесь более сложен и требует усилия для своего понимания.

Заметим, что Пушкин, при крайне бедном портрете своего героя, не только указывает на факт его умственной посредственности, но и позволяет герою нисколько не сожалеть об этом печальном обстоятельстве, 

     Что мог бы бог ему прибавить

     Ума и денег. Что ведь есть 

     Такие праздные счастливцы,

     Ума недальнего ленивцы,

      Которым жизнь куда легка!

Дело в том, что в пушкинское время такая характеристика, похожая на развенчание героя, могла, наоборот, возвысить его в глазах публики. Той публики, среди которой был популярен Руссо, автор идей о том, что науки и искусства испортили человека. Идеалом был представлен «естественный человек», руководимый не философией, а чувством. Обостренная  чувственность с лихвой компенсирует недостаток ума. В чувствах получает оправдание любой поступок, вне зависимости от того, хорош он или плох с нравственной точки зрения.

Как известно, и Мицкевич ставил «чувство», «веру», «сердце» перед «разумом» и эмпирическим знанием.

Чем компенсируется это первенство? Судя по поведению героя пушкинской поэмы, таким компенсатором оказывается  «огненная фантазия». Евгению показалось, что статуя ожила,

               …что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось…

Фантастический кошмар погони разгневанного всадника существовал только в воспаленном воображении героя, но как факт внутренней жизни Медный всадник был реальностью. Отсюда – страшный испуг и паническое бегство.

Бешеная фантазия Мицкевича воплотилась в странной фигуре итальянского импровизатора «Египетских ночей» Пушкина. Если смотреть глазами автора стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинской годовщины», т.е. пушкинскими, то к области мечтательности следовало бы отнести и утопические проекты возрождения великой Польши. Есть некая параллель и с «бегством» Евгения: в 1830 году, узнав о восстании в Польше, Мицкевич колеблется. За целый год он так и не добрался до Варшавы, наблюдая за происходящим из Пруссии.

 

Подытожим наши наблюдения.

Полемичность «Медного всадника» едва ли была бы оправдана, если бы дело было только в прошлом. Но речь в поэме не столько о нем, сколько о будущем России – о будущем, чреватом неизбежностью трагедии. Ее еще нет, хотя «геологический сдвиг» уже произошел. Признаки, на него указывающие, состоят в том, что Евгений в художественном произведении, а Мицкевич – в реальности сожгли за собой мосты, «забыв» об уровне культуры своего слоя, о  высоких принципах и ответственности «сословия лучших» – аристократии. Их жизненными ценностями стали ценности «третьего сословия». Трагедия еще лишь надвигается, но ее неизбежность заключена в том, что именно это сословие выходит на историческую арену.

Таким образом, обращение к чужой культуре может вести не к лечению травмы собственной культуры, а к выводу проблемы за узконациональные рамки – утверждению общего характера причины, вызвавшей саму травму.