Гуманитарные исследования

Гуманитарные исследования. Журнал фундаментальных и прикладных исследований. 2009. № 4 (32). С.132-139.

Александр Белый.

Критика огненного воображения

«Пиковая дама» – единственная повесть, завершение которой снабжено специальным «Заключением». Чем обусловлен этот редкий для Пушкина ход? Что Пушкин досказал в «Заключении», чего не было в основном корпусе текста? В нашу работу и составит попытка найти ответы на заданные вопросы.

Постановка задачи именно таким образом обусловлена тем, что трактовки этой повести, исходящие из какой-либо априорной предпосылки (романтизма или выглядящей весьма убедительно темы карт и карточной игры [8, c. 389] и т.п.) не задаются этим вопросом. Он может казаться случайным или несущественным. Но это означает молчаливое признание того, что Пушкин просто не справился со своей задачей и вынужден был воспользоваться нехудожественным методом завершения нарратива.

Сложившаяся ситуация в немалой степени спровоцирована тем, что сравнительная методология, составляющая базу априорных аналитик и дающая в руки читателя огромное количество сведений по истории литературы, сюжета, распространенности тех или иных мотивов, не может подсказать направления поиска в распознании специфического смысла художественного произведения. Не может в принципе, ибо ориентирована на варьируемые, повторяющиеся элементы текстов и не задается вопросом об уникальности произведения, к которому параллели и цитаты подыскиваются. Сравнительные данные могут быть полезны в смысле знаний о «строительном материале» пушкинской лаборатории, но ничего не могут сказать о задаче, к решению которой они были (или не были) привлечены. Поэтому и свой анализ мы начнем не с общих, а с частных наблюдений.

Особенность «Пиковой дамы», состоит в том, что это повесть с одним героем, Германном. Прецедентом подобного построения был «Гробовщик» в «Повестях Белкина». И там, и там ключевое событие происходит в воображении героя. Сон Адриана заканчивается обмороком с последующим пробуждением, т.е. возвращением в прежний настоящий мир. В «Пиковой даме» место обморока занимает состояние ужаса от сходства карточной «пиковой дамы» с лицом старухи, а возврата к «нормальности» нет – Герман сошел с ума.

Монологичный характер повести исключает из рассмотрения все варианты, предполагающие «поединок героя с судьбой». Важна не игра, а отношение к игре. Именно поэтому читателю, вовсе не нужно знать правила игры в «фараон». Его задача – разобраться в природе «случая», интересного тем, что он обнажил внутренний мир героя. О том, что суть дела заключена не в игре, а в игроке, его мировоззрении дважды будет указано самим Пушкиным в Главе IV. Сначала в эпиграфе, намекающем, что в ней пойдет речь о «человеке, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого». Второй раз – в характеристике Германа, как человека с душой Мефистофеля, на совести которого «по крайней мере три злодейства». Эта фраза дана Пушкиным курсивом и читатель никак не должен ее пропустить.

Этический аспект важен уже тем, что безнравственный персонаж не может быть героем трагедии. Отсюда впечатление о «Пиковой даме» как о фарсе, комедии. И.Золотусский, например, увидел в Германне лицо «трагическое, хотя отчасти и пародийное» [3, c. 216]. Комические обертон противоречит утверждению, что этот герой «рожден для такого поединка с судьбой, где пригодятся его холодный ум и железный расчет» [3, c. 216]. Они, как ни парадоксально, Германну не нужны, ибо его мечта – игра безопасная: ему нужно завладеть секретом, лишающим игру ее самого важного элемента – риска. Единственное, что стоит признать за Германом, это способность добиваться своих целей.

Пушкин назвал воображение Германна «огненным». Чем, собственно, подтверждена эта характеристика? Тем, что он «целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры»? Но тут сказывается не воображение, а страстное желание внезапного обогащения. Интересует его не игра, а «счастье» выигрыша. Во сне ему предстает именно этот момент: «карты, зленный стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман». Но воображение его бедновато, если он не «вообразил» ничего лучше, как угрожать пистолетом глубокой старухе. Что он сказал при этом? Что готов на любую гадость, вплоть до отказа от вечного блаженства в пользу дьявольского договора! Так что же имел в виду Пушкин под «пламенным воображением»?

Прежде всего, он старается разрушить романтический образ героя. Узнав о «переговорах» Германа со старухой и их исходе, Лизавета Ивановна ставит окончательную точку в портрете этого человека – «вы чудовище». Учитывая все это, нам нужно внести некоторую корректировку в понимание «воображениея».

Об особом типе воображения можно говорить только с момента, когда старуха умерла, не выдав своего секрета. Ведь домогательства Германна должны были кончиться при словах графини о том, что история с тремя картами – шутка («клянусь вам! Это была шутка!»). Способность наделить шутку реальностью («Этим нечего шутить… Вспомните Чаплицкого…») и составляет суть «пламенного воображения» Германа. Она и придала повести ее фантастический колорит.

Но именно здесь нас ждет самое трудное. Как можно было совместить статус «инженера» с верой в невозможное – в реальность анекдота, «верных» трех карт, в реальность того, что никаким расчетам не

поддается? По тем временам инженер – человек, получивший естественно-научное и техническое образование на уровне Университета, а наука плохо уживается с верой в инфернальное. Пушкину же важно именно совмещение образованности и веры. И он решается на открытую подсказку направления, в котором следует двигаться, давая весьма своеобразный эпиграф к Главе V. В ней сообщается о жизненно важной для Германна тайне: «В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В***. Она была вся в белом и сказала мне: „Здравствуйте, господин советник!“». Эти слова приписаны «Шведенборгу». Чтобы выявить указательную интенцию, сравним его с эпиграфом к предыдущей главе. Он гласит (в переводе на русский): «Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого. Переписка». Обезличенность автора смещает внимание с того, кто говорит, на то, что говорится. В эпиграфе к главе V наоборот – совершенно неинформативна «цитата» (ее считают вымышленной, у Сведенборга она не найдена). Неинформативность сообщения компенсируется значительностью имени автора – «Шведенборг».

            Происхождение цитаты и некоторые значимые детали, имеющие прямое отношение к пушкинской повести, проанализированы в работе М.Д. Шарыпкина. Им обращено внимание, на взаимосвязь пушкинской повести с одноименным романом Ливийна «Пиковая дама», герой которого оказался в Данвикене – шведском Бедламе. По-французски роман вышел в 1826 г в переводе хорошо известного Пушкину Ламотт-Фуке. В обоих  произведениях важную сюжетную и композиционную роль играют видения, наводящие на «мысль о духовидце и теософе Сведенборге, одном из предтеч шведского и европейского романтизма. Недаром в повести у Пушкина имеется эпиграф «из Шведенборга» [10, с. 130]. Сведенборг, как и Германн, был инженером, а слава Сведенборга  совершенно устраняет необходимость обращения к «сказке» для объяснения «духовидческой» компоненты пушкинской повести. Сведенборг был крупным и весьма ценимым ученым-натуралистом, но в зрелые годы с ним случился сильнейший кризис, выйдя из которого он  полностью  оставил  занятия естественными науками  и  целиком вверил себя сверхрациональному. По его учению, злые люди после смерти становятся злыми духами, а добродетельные – ангелами. Некоторые люди могут видеть и общаться с такого рода духами, что и происходит с Германом в «Пиковой даме». В акте «веры» во вторую действительность («имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков») и выразилось то самое «пламенное воображение»,  о котором в самом начале повести предупредил Пушкин.

Итак, Сведенборг выступает гарантом «реальности» сверхрационального, и мы не можем двинуться далее, не определившись с отношением Пушкина к этому феномену. В конце XVIII–начале XIX вв.

авторитет Сведенборга весьма высок. Однако, как свидетельствует цитата, выведенная в эпиграф к пятой главе, Пушкин и не искал у шведского мистика ничего, кроме самого факта «духовиденья», что выглядит как откровенная ирония. Это впечатление заставляет искать подтверждения в других особенностях текста повести.

Наиболее интересный материал дает первая же фраза Главы VI: «Две неподвижные идеи не могут существовать в нравственной природе, так же как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место». Она интересна в двух аспектах. Во-первых, такое утверждение как бы отменяет условие, поставленное «духом» графини («Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтобы ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне») за невозможностью его исполнения. «Наказ высшей воли» требует от Германа, чтобы его обязанность по отношению к воспитаннице не была ничем «вытеснена».

Второй аспект более сложен. Начнем с вопроса, что значит «неподвижные идеи»? По-русски так не говорят. Эти «идеи» очень похожи на кальку с французского выражения “idée fixe”. Словарь дает несколько значений, среди которых первым идет «неотступная, навязчивая мысль, подавляющая в ком-либо все другие» [2, c. 618]. “Idée fixe” не терпит конкуренции, двух “idée fixe” ни в нравственном и ни в каком другом мире быть не может по определению. По-французски оно может означать и «помешательство на каком-либо одном образе, мысли или чувстве; мономанию». Очень близко к нему значение «предмета (точки, пункта) помешательства»[i]. Поведение Германна, видящего кругом себя все похожим на тройки, семерки и тузы, очень близко к помешательству. Но причем здесь параллель мира физического с миром нравственным?

Как заметил еще М.П.Алексеев, «стилистически и по существу формулированное здесь положение воспроизводит одну из аксиом любого курса механики, распространенную лишь на область «нравственной природы» [1, c. 144]. Но перенос представлений мира физического на нравственный совершенно не корректен с точки зрения основных философских споров XVIII века. Формально (как писал в «энциклопедии» Дидро), «когда две части находятся на одном и том же месте, то обе они одинаково проницаемы». «Непроницаемость тел может вытекать только из протяженности». Но мир нравственный не может обладать «протяженностью», ибо «у нас нет двух представлений о двух видах протяжения» и «то, что есть дух, не может быть телом» [9, c. 282]. Другими словами, аналогия, подразумеваемая Пушкиным не состоятельна.

Рассмотрим ту же цитату с несколько иной стороны. Требования «механики» основаны на признании существования жесткой причинно-следственной связи между явлениями, т.е. законов физического мира, в

котором именно поэтому и нет «свободы». Если нравственный мир устроен подобно физическому, то в нем тоже нет свободы. А этим уничтожается понятие ответственности: человек ни за что не отвечает, ибо каждый его поступок является одним из элементов бесконечной цепи причинно-следственных связей.

            Можно, однако, согласиться с мнением М.П.Алексеева, что едва ли «эта мысль, изложенная точным языком учебной теоремы, введена в текст повести в результате случайного, бессознательного творческого акта; мы, наоборот, имеем полное право предположить, что она является следствием глубоко обдуманного артистического расчета» [1, c. 114]. Продолжим  эту мысль: расчета читателя, который сможет оценить иронию писателя и понять, что механическим и несвободным является только мир Германа, который лишен нравственных обязанностей (как и  угрызений совести, вытесненных «предрассудками»).

            Уникальность фразы, начинающей шестую главу, состоит даже не в конкретном смысле ее, а в самом качестве  языка, его физико-философской терминологичности, которая недвусмысленно свидетельствует о круге чтения Пушкина при работе над данным фрагментом. Это позволяет предположить, что Пушкина был источник, содержавший полемику со «Шведенборгом»

            В связи с этим  на велении «высшей воли» необходимо задержаться. В чем причина того, что эта «инстанция» потребовала от Германна устроить судьбу бедной воспитанницы? Эта героиня ничем не примечательна, кроме той функциональной роли («слепой помощницы разбойника, убийцы старой ее благодетельницы»), которую она послушно играет в стратегических планах Германа.  Единственное ее достоинство состоит в том, что она честно ответила на чувства, разыгранные молодым ухажером. Кажется, именно это и важно. Выступая как комментатор этики Канта, «высшая воля» требует от Германа, чтобы бедная девушка перестала быть для него всего лишь средством, а стала, действительно,  целью – чтобы он женился на ней. Добавим к этому, что невозможно знать о Сведенборге и не знать о его крайне серьезном критике – Канте, чья специальная работа, посвященная критике Сведенборга, называлась «Грезы духовидца».

Открывая ее, мы сразу же пропадает в сферу уже знакомой фразеологии. Например: «Если пространство в один кубический фут наполнено чем-то мешающим всякой другой вещи туда проникнуть, то никто не станет это нечто находящееся в пространстве называть духовным существом. Оно, очевидно, было бы названо материальным, так как оно протяженно, непроницаемо и, как все телесное, делимо и подчинено механическим законам. Понятие духа вы, стало быть, можете сохранить лишь тогда, когда вообразите себе существа, присутствие которых

возможно и в наполненном материей пространстве; другими словами, если вообразите себе существа, которые лишены непроницаемости, и сколько бы их ни было, никогда не могут составить одно обладающее плотностью целое. Подобного рода простые существа называются существами нематериальными и, если им присущ разум, духами. Простые же субстанции, которые, взятые вместе, образуют одно непроницаемое и протяженное целое, будут называться материальными единицами, а их совокупность – материей. Что-нибудь одно: либо слово дух есть слово без всякого смысла, либо оно имеет только что указанное значение» [4, с. 297]. Далее Кант скажет, что человеческая душа связана одновременно с двумя мирами. Через тело она ясно чувствует материальный мир и вместе с тем, принадлежа к миру духов, воспринимает воздействия нематериальных существ. В этом контексте понятно, что «духовные ощущения могут переходить в сознание, если они вызывают близкие к ним фантазии» [4, c/317]. Лица, обладающие повышенной нервной возбудимостью, «могут быть встревожены признаками каких-то внешних предметов, которые они принимают за духовные существа, действующие на их телесные чувства, хотя здесь происходит один лишь обман воображения» [4, c. 317]. Следуя таким путем, Кант показывает происхождение «пламенной фантазии» человека с подобным неравновесием нервов: «не было бы ничего удивительного, если бы каждый духовидец оказался фантазером по крайней мере в отношении тех образов, которыми сопровождаются его видения, потому что у него возникают представления, по своей природе чуждые и несовместимые с представлениями человека в обычном состоянии и порождающие сцепление странных образов в [его] внешнем чувственном восприятии. Отсюда дикие химеры и причудливые гримасы, длинными вереницами мелькающие перед обманутыми чувствами» [4, c/318]. Подобные явления, по убеждениям Канта, следует считать чистой игрой воображения, грезами, «которые обманывают чувства, представляясь как бы действительными предметами. Тот, кто, бодрствуя, настолько углубляется в вымыслы и химеры своего богатого воображения, что мало обращает внимания на свои чувственные восприятия, которые для него в данный момент наиболее важны, справедливо называется бодрствующим сновидцем. В самом деле, стоит только чувственным восприятиям немного ослабеть, и человек засыпает, а прежние химеры превращаются уже в настоящие сны» (курсив Канта – А.Б.) [4, с. 321].

Можно оглянуться назад и увидеть, как много общих моментов у кантовской схемы и пушкинского повествования, как тщательно Пушкин нивелирует впечатление фантастичности сюжета, как, внешне смешивая «на равных» реальные события и ирреальные видения, замыкает эти последние в сферу «монологичекого» мира Германа. Иными словами, он делает все для впечатления, что суть повести заключена в «воображении»

героя. Довершить эту картину должна финальная сцена. Германна потрясает не результат игры, а измена сил, управляющих самой судьбой, тех сил, которые назвали ему три верные карты. Крах усилий Германа – закономерный финал его ставки на «представления, по своей природе чуждые и несовместимые с представлениями человека в обычном состоянии и порождающие сцепление странных образов». Последним в этом ряду было явное сходство карточной пиковой дамы с лицом старухи («Старуха! – закричал он в ужасе»). Ему, как пишет Пушкин, «показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулось». Это «показалось» и решило дело.

Итак, человек, походивший на Наполеона профилем и характерной позой, закончил свою карьеру изоляцией от людей, но не возвышенным заключением на острове-тюрьме, а «дисквалифицирующим» пребыванием в жалкой «психушке». «Огненное воображение» тем самым дискредитируется. Развенчание «огненной» стихии должно привлечь наше внимание к ее противоположности – стихии холода. «Холод» на языке романтизма означал принадлежность к сфере зла. Противостоянием этих начал обусловлена возможность выбора вольного перехода от одного к другому. В открытом виде свобода такого выбора продемонстрирована Пушкиным в стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума…». В проекции его на «Пиковую даму» можно сказать, что в воле Германа было сойти с ума или воздержаться. В понимании «невоздержанности» нам может пригодиться известие о психиатрической практике того времени, исходившей из отношения к сумасшествию как к нравственной глухоте и моральной бесчувственности. Об этом и призван напомнить эпиграф главы IV (в виде записи от «7 мая 18**») о человеке, у которого нет ничего святого. Перелом в психической судьбе Германа можно связать с моментом, когда он принял «сказку» за реальную историю: «анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение». Тем самым он согласился с «пустой мечтой видеть что-то за всеми границами чувственности, т.е. грезить исходя из основоположений (сумасбродствовать на основе разума)» (курсив Канта.- А.Б.). Это предположение тем более вероятно, что финал повести Пушкин выстроил в полном согласии с вердиктом Канта: «оно (сумасбродство) за свои умствования достойно осмеяния» [6, c. 286]. Сумасбродство предшествовало сумасшествию, но трудноуловимо, ибо Германн контролирует себя до конца последней игры.

Эмпирическое сознание легко соглашается с психологической мотивировкой сумасшествия героя, сводя все событие к силе потрясения от проигрыша огромной суммы. Такое объяснение, однако, не проходит. Игра заведомо предполагает и выигрыш, и проигрыш, т.е. игрок должен быть готов к любому обороту фортуны. Именно поэтому реакция других

игроков на проигрыш Германа совершенно лишена сочувствия. Его игра была расценена как «славное понтирование». Слово «славное» отражает, по-видимому, восхищение способностью Германа к огромному денежному риску, т.е. недюжинную стойкость к возможному удару судьбы.

Одну деталь стоит укрупнить: за секунду до того, как «нормальность» окончательно покинула Германа, вина за проигрыш принималась им на себя («Он не верил глазам своим, не понимая, как мог он обдернуться»). Но это самообвинение кратковременно, ибо достаточно малейшего повода («в эту минуту ему показалось»), чтобы снять вину с себя, переложить ее на кого-либо другого (в данном случае – на «старуху»). Такой оборот кажется вполне понятен как увертка слабохарактерного человека, не желающего принимать на себя ответственность за содеянное. Но слабость характера за Германном признать трудно. Здесь снова мы сталкиваемся с невозможностью понимания пушкинской повести «слету», базируясь только на известных психологических мотивах. За тем, как выстроено повествование, чувствуется тесная взаимообусловленность всех его элементов, иначе говоря, логичная схема всего происшествия. В наше время схем не любят (как, впрочем, и самой философии), видя в ней упрощение богатства реальной жизни. Но ни одна наука не может претендовать на полный охват реальности и пользуется целой системой упрощений, позволяющих выделить закономерные связи между основными элементами изучаемого объекта. В нашем случае схема необходима, ибо вопрос идет именно о причинной связи эмпирических данных. «Перенос вины», о котором только что говорилось – свойство сознания «бодрствующего сновидца», т.е. является неизбежным следствием «первопричины» действий главного героя. Мáстерская художественная форма пушкинской вещи решительно не позволяет вывести из самого рассказываемого события исходную «причину», ответственную за крах жизни Германна. О ней можно сказать, только зная теоретическую схему, которая и была развита критиком Сведенборга.

Искомой «первопричиной» следует считать не игру и не «идейных концепций, созданных на почве картежного языка», а сильно занимавшую умы Просвещения проблему «счастья». «Почему не попробовать своего счастия?» – вот тот тезис, что заставил Германа изменить своей твердости, сменить разум на «мечтания». Людям, воспитанным в духе тезиса В.Короленко «Человек рожден для счастья, как птица для полета», трудно поверить, что это симпатичное верование могло быть источником серьезнейших неприятностей. А дело обстоит именно так, ибо «счастье есть идеал не разума, а воображения» [5, c. 257]. Кажется, именно поэтому Пушкин так настаивает на «огненности» воображения Германна, перекрывающего сдерживающую силу расчетливости. Этого мечтателя-

офицера влекла к дому графини какая-то «неведомая сила». Природа этой силы была известна и именовалась аффектом, т.е. неудержимым стремлением [6, 176]. Поскольку мы ищем причинно-следствнные связи, то необходима справка, что «аффект – это движение души, которое делает нас неспособными свободно размышлять об основаниях, чтобы согласно им определять себя» [6, c. 282]. Аффект плох не сам по себе, а тем, что лишает человека возможности взвесить, хорошо или плохо захватившее его стремление. Путь от «фантазии» к нравственной неразборчивости оказывается очень коротким. Пушкинский персонаж и проделывает его на одном дыхании: «подбиться в ее (старухи) милость, – пожалуй, сделаться ее любовником» и пр. Ничто внутри него не противится собственной низости, даже совесть. Речь о ней Пушкин заводит дважды, но лишь для того, чтобы показать, что место совести занято чем-то очень на нее непохожим. «Он (Герман) не чувствовал угрызений совести при мысли о мертвой старухе», и это бесчувствие тесно связано с крахом плана, «от которого он ожидал обогащения» – таково первое сообщение автора повести. С той же ноты начинается второе – Глава V (с эпиграфом из Шведенборга), поясняющая, что голос совести подсказывал Германну не раскаяние, а средство для упреждения мести со стороны убитой графини – «явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения».

Поскольку слово «совесть» может трактоваться по-разному, воспользуемся одним из определений, отвечающих интересующей нас схеме: «совесть должна мыслиться как субъективный принцип ответственности перед богом за свои поступки; понятие же ответственности (хотя и туманно) всегда содержится в моральном самосознании [7, 378]. В таком случае следует признать, что в сознании Германна ответственность не присутствовала даже на туманном уровне. А это в свою очередь раскрывает карты, бывшие на руках у Пушкина, приписавшего «Заключение» к законченной повести, в котором он посадил в сумасшедший дом проигравшего Германна.

Варианты были. В основном «корпусе» повести говорится лишь о том, что Герман стоял неподвижно, а потом отошел от стола. Никто из наблюдавших игру не обратил внимания а «ужас», охвативший Германа, т.е. из основного текста нельзя сделать вывод о повреждении разума Германа. Это означает, что для смысла повести достоверность факта сумасшествия не очень важна. Важно то что герой не вменяем. Вменяемость подразумевает, что человек поступал сознательно, т.е. находился в здравом уме, а потому с него может быть спрос. Герман же от разума отказался, а потому и нет с него спроса – он ни за что не отвечает. Отсюда и последовала необходимость «Заключения». Пушкин помещает Германа в Обуховскую больницу, давая тем самым понять, что герой

окончательно расстается умом, т.е. с тем, в чем с самого начала ему не было нужды.

1. М.П.Алексеев. Пушкин и наука его времени. / М.П.Алексеев. Сравнительно-исторические исследования. – Л. : Наука, 1984. – 478 с.

2. А.М.Бабкин, В.В.Шендецов. Словарь иноязычных выражений и слов, употребляющихся в русском языке без перевода. В трех книгах/ А.М.Бабкин, В.В.Шендецов. – СПБ. : Квотам, 1994. Т.2. 908 с.

3. Игорь Золотусский. «Пиковая дама» и «Ревизор»: попытка сопоставления / Игорь Золотусский. // Московский пушкинист – 2000/ - № 8. – М. : Наследие, С. 214-220.

4. Иммануил Кант. Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики / Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. – М. : Мысль, Т.2. – 506 с.

5. Иммануил Кант. Критика эстетической способности суждения / Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. – М. : Мысль, Т.4 (1). – 564 с.

6. Иммануил Кант. Основы метафизики нравственности. / Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. – М. : Мысль, Т. 5. – 544 с.

7. Иммануил Кант. Метафизические начала учения о добродетели. Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. – М. : Мысль, Т. 4(2). – 478 с.

8. Ю.М.Лотман. «Пиковая дама» и тема карточной игры в русской литературе / Ю.М.Лотман. Избранные статьи в трех томах. – Таллин. : Александра. 1992. – 479 с.

9. Имматериализм, или спиритуализм. Философия в «Энциклопедии» Дидро и Даламбера. / Философия в «Энциклопедии» Дидро и Даламбера. – М.: Наука, 1994. – 720 с.

10. М.Д.Шарыпкин. Вокруг «Пиковой дамы». / М.Д.Шарыпкин. Временник пушкинской комиссии 1972. – 1974. / Наука. 130 – 138.