«Заболоцкий и Пушкин»

Литературоведческая статья.

Автор: Белый Александр Андреевич

www.white.narod.ru

e-mail: white@narod.ru

«Поиск нового зрения»

(скрытый спор Заболоцкого с Пушкиным)

Сб. «И ты причастен был сознанью моему…» Проблемы творчества Николая Заболоцкого. Материалы научной конференции к 100-летию со дня рождения Н.А.Заболоцкого. М. 2005.

(43) После одного из обериутских выступлений Ю.Тынянов подарил Заболоцкому свою только-только вышедшую книгу «Архаисты и новаторы» с дарственной надписью: «Первому поэту наших дней»[1]. Чем бы ни руководствовался тогда этот яркий исследователь, но возможность темы «Заболоцкий – Пушкин» им была предсказана. О Заболоцком Ю.Тынянов не писал, но движущий импульс посвящения можно угадать по его статье (того же времени) о Хлебникове. Там он утверждал существование «литературы на глубине, которая есть жестокая борьба за новое зрение»[2]. В анализе этой борьбы имя Пушкина оказалось чрезвычайно важным для Тынянова. Было ли оно таковым для Заболоцкого? Известно его неизменное и безоговорочное преклонение перед Пушкиным, но его высказывания о Пушкине скупы и не дают никакого «входа» в тему. Не случайно в критических разборах поэзии Заболоцкого фигурируют имена Тютчева, Баратынского, Фета, но не Пушкина. В поисках «нового зрения» логично было бы сопоставление с «обериутами» или самим Хлебниковым. Но с первыми Заболоцкий довольно быстро разошелся, а его раннее увлечение Хлебниковым с годами остыло.

Попробуем другой путь.

Обратимся сразу (оставляя в стороне «раблезианские» «Городские столбцы») к «Смешанным столбцам». Первым поставлено стихотворение, написанное в 1926 году «Лицо коня». Оно принимает на себя роль носителя основных

(44) «кодов» всего цикла. В частности, в нем сразу же обозначена граница, разделяющая видимую реальность (лошадиная морда) от реальности невидимой (лицо коня). К невидимой реальности животное ближе, чем человек, которому уже недоступно то, что «знают» животные. Догадавшись об этом, он «вырвал бы язык бессильный свой».

Эта строка дорогого стоит, ибо содержит в себе «мостик», позволяющий нам сразу, скачком, попасть в нужное поле. Мостиком ее делает почти демонстративная перифрастичность, почти полное совпадение с возгласом лирического героя пушкинского «Пророка» – «вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый». Оно распространяется на способ обретения и качество обретаемого поэтического слова: у Пушкина – «грудь рассек», «угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул», «глаголом жечь»; у Заболоцкого:

Слова, которые вонзаются как пламя,

И, в душу, залетев, как в хижину огонь,

Убогое пространство освещают.

Слова, которые не умирают…» (курсив мой.-А.Б.)

 

Явно проступающая ориентация на Пушкина понуждает к проекции начальных строк «Пророка»:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился…

на внутреннее состояние лирического «Я» Заболоцкого. Оно типологически сходно с пушкинским в смысле отрицания мрачной пустыни профанного мира:

Сомненья нету: замкнут мир

И лишь одни помои плещут

Туда, где мудрости кумир.

Общим является и мотив духовного кризиса («жажды»).

Мы имеем перед собой не просто цитату, т.е. речевой фрагмент, источник которого может быть точно указан, но цитату-ответ, через которую выражается отношение автора ответа к «философии» источника и тем самым утверждается собственная позиция. В данном случае не может не обра-

(45) тить на себя внимание принципиальное различие в мыслимых путях выхода из состояния кризиса. В пушкинском варианте действие преображения осуществляется «свыше»; позиция человека – страдательно-пассивная. У Заболоцкого – страдательно-активная: он сам «вырвал бы» свой язык. И не ради священного языка пророка: роль «шестикрылого серафима» отдана «коню». В «гипотезе Бога», похоже, нужды нет. Герою Заболоцкого чуждо желание «исполниться волей» Всевышнего. Его волнует «мудрости кумир».

Итак, проблема нового зрения начиналась «с царапанья», с нуля, с перевыяснения мировых координат. К чему это привело, нам и предстоит выяснить. А пока обратимся к общему облику «мудреца», выступающему из-под карнавальной маски «юродивого» (так окрестила критика лирического героя Заболоцкого). Он достаточно ясен:

В его глазах – начатки знанья,

Они потом уходят в руки,

В его мозгу на состязанье

Сошлись концами все науки…

…и выстрелом ума

Казалась нам вселенная сама.

«Начало осени»

«Вселенная» лучше видна в деревне, которая и становится «обстоятельством места созерцания» в «Смешанных столбцах». Здесь, однако, «молодой» довольно быстро убеждает в том, что язык животных не есть «проблема перевода». Уже в «Прогулке» (1929 г) Природа превращается в тюрьму для безутешно страдающих животных и ничего в ней не понимающего человека. Вместо гармонического бытия видится «морда гроба, вечной гибели закон».

Отношения Заболоцкого с природой трагичны – таково, кажется, общее мнение. Трагичны, согласимся и посочувствуем, как сочувствуем человеку, …наступившему на грабли. А грабли старые. В начале XIX века тема, волнующая Заболоцкого, предлагалась для школьных сочинений. Она и была вполне поэтически развернута Пушкиным-лицеистом в стихотворении «Безверие», в котором нетрудно увидеть большинство мотивов Заболоцкого, вплоть до пронизывающей все его творчество темы смерти.

(46) Напрасно в пышности свободной простоты

Природы перед ним открыты красоты…

А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,

С усладой бытия несчастный разлучен,

Надежды сладкого не внемлет он привета,

Подходит к гробу он, взывает… нет ответа!

С другой стороны: образы «тело-тюрьма», «природа - тюрьма» – непременные атрибуты проповеднической литературы, внушающей своему читателю, что земная жизнь есть наказание за грехи, что она «ненастоящая», а лишь подготовка к будущей.

В произведениях 1929- 33 годов еще сохранилась гротескная манера первых «столбцов», отражающая неокончательный, вероятностный характер того или иного решения. Отметим лишь «коромысла» этих «качелей». На одной стороне – «Меркнут знаки Зодиака» с их насмешкой над собственными страхами:

Кандидат былых столетий,

Полководец новых лет,

Разум мой! Уродцы эти –

Только вымысел и бред.

…… Безутешное страданье, –

То, чего на свете нет.

(Кстати уж, первая строка о разуме-полководце выдает, что Заболоцкий давал себе отчет в том, что наступил на старые грабли). С другой – «Поэма дождя» с ее утверждением:

Самим себе еще не веря,

Мы называем это: бог.

Во второй части творчества Заболоцкого, названной просто «Стихотворения (1932-1958)», уже нет ни смеха, ни гротеска. Означает ли это, что колебания кончились и выбор был сделан? Весьма похоже, что да и тому есть веские основания.

Тема «больного разума» была закрыта в стихотворении «Засуха» (1936). Его ударные строфы стоит перечесть со вниманием:

И чтобы снова исцелился разум,

И дождь и вихрь пускай ударят разом!

Ловите молнию в большие фонари,

Руками черпайте кристальный свет зари,

И радуга, упавшая на плечи,

Пускай дома украсит человечьи.

По эмоциональному взрыву и ключевым образам не трудно узнать вплетенную в эти строки пушкинскую «вакхическую песнь»:

…да здравствует разум!

Ты, солнце святое гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Здесь снова «цитата-ответ», но уже ответ-согласие. Заметим в продолжение этой линии, что в «деревне» Заболоцкого крестьяне рассуждают об «атоме», «эфире», «иных мирах»:

И скажет кто-нибудь, печалясь,

Что мы, пожалуй, не цари,

Что наверху плывут, качаясь,

Миров иные кубари…

(«Отдыхающие крестьяне», 1933)

Эти крестьяне – наследники маркизов эпохи Просвещения, желавших заново сориентироваться в мире, основываясь на данных естественных наук («Иной первоначальный астроном Слагает из бересты телескоп» и т.п.). «Возрастанию таинственного разума» учат в «Школа жуков» (1931) и в «Лошадином институте» («Торжество земледелия» (1929). В оправдании Разума вопреки религиозным увлечениям символизма Заболоцкий и искал опоры в Пушкине – наследнике просветительской ветви европейской философии. Пушкин оказался чрезвычайно важным в экзистенциальном смысле, как пример мужества в просвещении быть с веком наравне.

Картина мира, построяемая Заболоцким в соответствии с этим «быть», предполагала осмысление отношений

(48) человек-природа на уровне современных научных знай. Комментируя свою позицию (в дискуссии по формализму 1936 г.) Заболоцкий говорил: «Приближается время, когда, по слову Энгельса, люди будут не только чувствовать, но и сознавать свое единство с природой, когда делается невозможным бессмысленное и противоестественное представление о какой-то противоположности между духом и материей, человеком и природой, душой и телом»[3]. В «слове Энгельса», воспроизведенном с почти дословной точностью, опущен существенно важный конец цитаты, говорящий о том, что противоречие между душой и телом «распространилось в Европе со времен упадка классической древности и получило наивысшее развитие в христианстве»[4]

К счетам Заболоцкого с христианством мы еще вернемся, а пока суммируем наши предварительные наблюдения.

Известная принципиальность и ответственность Заболоцкого дают основания считать, что он мог решиться на создание поэзии, основанной на не христианском источнике. Отсюда логична его характеристика своей музы как «грозной» и «темной», и отрицание ее руководства поэтом:

И куда ты влечешь меня,

Темная, грозная муза…

…………….

Никогда, никогда

Не искал я с тобою союза,

Никогда не хотел

Подчиниться я власти твоей.

 

Опасность этого хода он, по-видимому, представлял, как можем себе представить и мы, помня вердикт Пушкина: «Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов»[5].

Поиск «нового зрения» вывел поэзию Заболоцкого за рамки привычной традиции русской лирики, т.е. той лирики, которая, по словам Пастернака, представляла собой «непрерывно льющийся поток самовыражения»[6]. Претензии современников обобщил в свое время В.Альфон-

(49) сов, увидевший в поэзии Заболоцкого обдуманное стремление выстроить свою картину мира «аналитическим, безличным, в известной мере собственно научным знанием». Он же не стал скрывать свое впечатление «непоэтичности» пытливости поэта[7]. Тынянов был прав, говоря, что в «борьбе за новое зрение» вероятность неудач существенно выше, чем удач. Но удачи у Заболоцкого, безусловно, были и за драматургией его поисков стоит проследить более детально.

* * *

Готовя свой итоговый сборник, Заболоцкий во главу раздела «Стихотворения (1932-1958)» выдвинул, нарушая хронологический принцип, стихотворение 1947 года «Я не ищу гармонии в природе». С него и начнем рассмотрение картина мира, представлявшейся поэту «захватывающей темой для воображения»[8]. Представленный в нем вечерний пейзаж вызывает устойчивую ассоциацию с успокоением беспорядочной, разнонаправленной деятельности природы, сознающей свое несовершенство. Эмоциональный центр картины сосредоточен на «воде» (река, озеро). Вода – один из древнейших символов «обновления». Смысл обновления раскрывается в предпоследней строфе, в которой вводится идея «второй природы»:

И снится ей блестящий вал турбины,

И мерный звук разумного труда…

Она (идея) впервые звучит в переработанном варианте «Лодейникова» (1947). Здесь мы встречаемся снова с героем, знакомым нам по «Смешанным столбцам». Он начал с того, что оставил «город» ради «деревни», т.е. надежды жить в гармонии с природой. «Пытливая душа», однако, искомой гармонии не обретает. Природа обернулась адом. Герой возвращается в ранее отвергнутый город, но уже с новым представлением о Природе:

И поезд тронулся…

И сквозь тяжелый мрак миротворенья

Рвалась вперед бессмертная душа

Растительного мира…

(50) …И среди полей

Огромный город, возникая разом,

Зажегся вдруг миллионами огней.

Разрозненного мира элементы

Теперь слились в один согласный хор…

Как будто, пробуя лесные инструменты,

Вступал в природу новый дирижер.

Разрушилась, собственно говоря, вера в то, что причинный порядок мироздания сам есть высшее и полное доказательство его внутренней гармонии и моральной целесообразности. Но мысль, бессильная в примирении противоречий «дикой» природы, обретает продуктивную силу, если расширить понятие Природы, включив в него «вторую природу», т. е. деятельность человека – высшего создания самой «дикой» природы.

В «Лодейникове» эта мысль «пересказана», герой видит город и размышляет о месте человека в природе. В «Воздушном путешествии» она растворена в эмоциональном переживании тождественности человека с этой второй природой. Из окна самолета («крылатого домика») поэт видит свою «живую землю», но его переживания связаны не столько с ней, сколько с «организмом» самолета, с чудом полета:

Я к музыке винтов прислушивался, я

Согласный хор винтов распределял на части,

Я изучал их песнь, я понимал их страсти,

Я сам изнемогал от счастья бытия…

……

И славит хор винтов победу человека…

В человеке, в творениях его ума и рук, природа обретает способность осмысленного движения и бесконечного развития. В эту сферу ведет поэт свою музу (не она его):

Опустись, моя муза, в глубокий тоннель!

Ты – подружка гидравлики, сверстница тока….

Ты послушай, как свищет стальной соловей…

Со второй природой связан мотив «новой дороги» («Я пролетал дорогой новой») и «строителей дорог», варьиру-

(51) емый в целой серии стихотворений («Север», «Седов», «Урал», «Город в степи», «В тайге», «Строители дорог» и др.).

Терминология «организации природы» способна смутить своей близостью с федоровской «философией общего дела», или провозвестников грядущего коммунизма. Общее с этими двумя «проектами», безусловно, есть, и состоит оно в признании необыкновенной мощи, которую дают человеку наука и техника. Но важнее различие – у Заболоцкого пафос строительства не нацелен на реализацию какой-либо утопии. Начиная (судя по датам, стоящим под поэмой «Деревья») с 1932-33 гг натурфилософию Заболоцкого нельзя понять без обращения к взглядам В.И.Вернадского, отразившимся в концепции перехода биосферы в ноосферу[9]. Этот переход действительно предполагает «организацию природы», что означает «организацию биосферы в соответствии с фундаментальными законами природы, законами, которые коллективный научный поиск выявляет, накапливает и разумно использует»[10].

Эти представления сказываются в утверждении «дирижерской» миссии человека в природе:

Как будто вдруг почувствовали воды…

Как будто вдруг почувствовали травы…

Что есть на свете солнце вечных дней,

Что не они во всей вселенной правы,

Но только он – великий чародей.

«Лодейников»

Новая метафизика, связывающая вместе «разрозненного мира элементы», распрямляет лирического героя. Лодейников, ранее «сгорбленный как немощный старик», преображается в «нового Адама»:

Преобразуя древний круг растений,

Он был Адам, который сознавал

Себя отцом грядущий поколений,

Он был Адам и первый садовод,

Природы друг и мудрости оплот…

«Венчание плодами»

Новый Адам должен был найти и решение проблемы, извечно находившейся в ведении религии – проблему «гро-

(52) ба». Образ «гроба» просматривается в фамилии лирического героя – производной от погребальной «лодки» (ладьи)». Вокруг «переправы» и кружила мысль героя:

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

Ранее в «Искушении» (1929) Заболоцким было спародировано положение о воскрешении человека вместе с телом. Вере в воскресение был противопоставлен трезвый взгляд крестьянина – «из берцовой из кости будет деревце расти». Но уже в 1936г это возвращение в растительный мир природы представлено как истинное бессмертие):

И я, живой, скитался на полями…

И все существованья все народы

Нетленное хранили бытие…

(«Вчера о смерти размышляя»

Подробнее тема «меня живого» развита в «Метаморфозах» (1937):

И если б только разум мой прозрел

Он увидал бы там, среди могил, глубоко

Лежащего меня…

А я все жив! Все чище и полней

Объемлет дух скопленье чудных тварей.

Жива природа. Жив среди камней

И злак живой и мертвый мой гербарий,

Звено в звено и форма в форму…

Убежденность Заболоцкого базируется на твердо установленных наукой фактах. Согласно первому из них «жизнь всегда была и не имела начала», «живое – живой организм – никогда и нигде не происходил из косной (неорганической – А.Б.) материи», «в истории Земли не было вообще геологических эпох, лишенных жизни»[11]. Даже такой «классический» материалист, как Энгельс считал не противоречащим науке утверждение, что разложение органического тела [смерть] «оставляет после себя некий жизненный принцип, нечто более или менее тождественное с

(53) душой, принцип, который переживает все живые организмы, а не только человека»[12] (курсив Энгельса.-А.Б.). Второй состоит в так называемом энцефалозе – однонаправленном (и необратимом) процессе совершенствования мозга животных (у Заболоцкого в «Засухе»: природе «все равно с дороги не свернуть, которую сознанье начертило»). Третий факт, возвращающий нас к теме «пути», состоит в феномене человека как космического фактора, в человеке природа находит путь дальнейшего своего развития:

Когда мильоны новых поколений…

…довершат строение природы.

«Завещание», 1947

Вчитываясь в эти размышления, можно заметить тот особый крен, который тема смерти получает у Заболоцкого. Кажется, что личное бессмертие его не так уж и заботит. По-настоящему, с ожесточением и нестерпимой тоской, переживается поэтом чувство «разъединения». Бессмертие имеет смысл, говоря современным языком, только при сохранении чувства «Другого»:

И я живой, скитался над полями,

Входил без страха в лес,

И мысли мертвецов прозрачными столбами

 

Вокруг меня вставали до небес…

«Вчера, о смерти размышляя», 1936

Здесь явны дантовская реминисценция («Входил без страха в лес», поэту 33 года) и дантовское «ясновидение» того, что есть по ту сторону «гроба». В том «атомарном» виде, что остается по смерти человека, сохраняется его «мысль», созданная им «прибавка к бытию» всей «ноосферы», сохраняется возможность «контакта» с покинутым миром:

О, я недаром в этом мире жил!

И сладко мне стремиться из потемок,

Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний

мой потомок

Доделал то, что я не довершил.

«Завещание», 1947

(54) При таком понимании бессмертия сама природа впитывает в себя человеческую культуру.

Стихотворение «Соловей» (1939) – едва ли не вершина достигнутого Заболоцким на его собственной – натурфилософской поэтической территории. Идеи «ноосферы» настолько органично растворены в образной системе, что, кажется, мы имеем дело с чистой поэзией без всякой «подложенной» философской мысли. Она вычленяется только при сопоставлении с традиционной символикой «соловья». Этой традиции отдал дань и Пушкин в своем «гафизовском» стихотворении «Соловей и роза». Но в чистой форме эта символика представлена в суфийской поэзии, где паре «соловей – роза» отвечают отношения «бог – человек». Газель Гафиза заканчивается призывом «не уповать на мир, где все так ложно»[13]. На этом фоне отчетливее заметна «перекодировка» символики любви с небесного кода на земной. У Пушкина пара «соловей – роза» переосмысляется как отношения Поэта с «хладной красотой» («она не слушает, не чувствует поэта»). У Заболоцкого же она сменяется парой «Антоний (соловей) – Клеопатра» («в свою Клеопатру влюбленный Антоний»), т.е. устраняется «роза» – мистика божественного заменяется мистикой «человеческого». Человеческое искусство (в сдвиге к которому символики образа Заболоцкий “продолжает” Пушкина) дает самой «дикой природе» общий с человеком язык для выражения ее непроясненных чувств.

Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,

Родители первых пустынных симфоний,

Твои восклицанья услышав в пещере,

Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»

Удачи Заболоцкого безусловны, что не раз отмечено критикой. Но доказывают ли они, что Пушкин, мягко говоря, погорячился: истинная поэзия возможна вне религии. Доказывают, если поэзия Заболоцкого (не включая сюда стихи о любви 50-х годов) действительно «автотрофна», действительно независима от отрицаемого ею «вечного источника поэзии». Но так ли это?

 

·                    * *

(55) Начнем обзор с той же вершины. Соловей – «В свою Клеопатру влюбленный Антоний» – все же птичка, пичужка, т.е. божье создание:

В твоей ли, пичужка ничтожная, власти

Безмолвствовать в этом сияющем храме?

«Птичка божия» поет о человеческих страстях в «храме искусства», но в эмоциональном аффекте волей-неволей оказываются значима и «божья» составляющая. Различив это переплетение, проследим за его эволюцией.

В программном стихотворении «Я не ищу гармонии в природе» грезы «дикой природы» о переходе в качественно иное состояние, осуществляемом под руководством человеческого разума, переданы Заболоцким в весьма любопытном сравнении:

Так….

Безумная, но любящая мать

Таит в себе высокий мир дитяти,

Чтоб вместе с сыном солнце увидать.

Выделенные нами жирным шрифтом ключевые слова уже сами по себе адресуют к канону богородичных икон, а указание поэта на «высокий мир дитяти» превращает эту параллель из произвольной в необходимую. Среди поэтических «образцов» едва ли не самый близкий кругу мысли Заболоцкого найдем у Пушкина, в картине, которой он «желал быть вечно зритель»:

Пречистая и наш божественный спаситель –

Она с величием, он с разумом в очах…

В картине Заболоцкого место «божественного спасителя» занял человек «с разумом в очах», а место Пречистой – Природа, унаследовавшая от первой ее взаимоисключающие характеристики: «учительница, девственница, мать» («Засуха», 1936).

Уже цитированное нами позднее стихотворение «Вечер на Оке» (1957) начинается утверждением, что истинная красота не каждому видна. Ему, Заболоцкому, видна. Но чем заканчивается эмоциональный взлет поэта, на чем сердце успокаивается?:

(56) Горит весь мир, прозрачен и духовен,

Теперь-то он поистине хорош,

И ты, ликуя, множество диковин

В его живых чертах распознаешь.

Сведение внутреннего ликования к распознаванию «диковин» способно обесценить все рассуждения о духовности мира. Завершение стиха кажется искусственным, продиктованным какими-то побочными соображениями. Это впечатление укрепляется при сопоставлении с очень близким по теме «Лесным озером» (1938), лучшим, по мнению Заболоцкого, его стихотворением:

И толпы животных и диких зверей…

К источнику правды, к купели своей

Склонялись воды животворной напиться.

Мотив «источника правды» восходит к сборнику духовных стихов «Голубиной книги», а стихотворение с тем же названием было написано Заболоцким незадолго до «Лесного озера».

Та книга выпала из некой грозной тучи,

Все буквы в ней цветами проросли,

И в ней написана рукой судеб могучей

Вся правда сокровенная земли.

Купель – сосуд для воды, употребляемый для совершения таинства крещения. Мотив воды (река, озеро, родничок) – один из ведущих в поэзии Заболоцкого – тесно сопряжен с актом омовения, возвращающего человека к исходной чистоте. Ритуальное омовение – как бы второе рождение (удержанное христианской символикой), выход из материнской утробы.

Посмотрим под этим углом зрения на «Ночь в Пасанаури». Оно целиком построено на мифологеме крещения: лирический герой погружается в реку, смотрит из воды на внешний мир и выходит из нее «новым человеком»

И вышел я на берег, словно воин

Холодный, чистый, сильный и земной,

И гордый пес как божество спокоен,

Узнав меня, улегся предо мной.

(57) О чем, однако, «изведав холод первобытных струй», думает лирический герой, в какой образности осознается им новое состояние?

Я принял в сердце первый звук пандури,

Как в отрочестве – первый поцелуй.

Как и в «Вечере на Оке» Заболоцкий заземляет тему, заставляя накопленную энергию религиозного переживания разрядиться на «громоотводах» профанных понятий. Насильственная деформация художественного языка особенно заметна при сравнении с чуть ли не единственным стихотворением «В этой роще березовой», где поэт не противится влекущей его силе. Рисуемая в этом стихотворении картина всеобщей гибели в огне атомной войны завершается утверждением, понятным только в библейском контексте:

Встанет утро победы торжественной

На века.

Одержать победу, «смертию смерть поправ», под силу только одной великой фигуре мировой истории, второму пришествию которой (и началу новой жизни) предшествует Апокалипсис.

Итак, пространство натурфилософской поэзии Заболоцкого впускает в себя свет из другой сферы, но как свет «отраженный»:

Косые лучи, ударяя в поверхность

Прохладных листов, улетали в пространство…

«Соловей»

Почти весь «ударяющий в поверхность» свет божественного «улетает в пространство», но какая-то его часть все же поглощается вопреки натурфилософской воле Заболоцкого. Не об этом ли сетования поэта:

 

Зачем, покидая вечерние рощи,

Ты сердце мое разрываешь на части,

Я болен тобою, а было бы проще

Расстаться с тобою, уйти от напасти.

a.                                                                                                                               «Соловей»

(58)         «Напасть», очевидно, как-то связана с самим устройством художественного зрения Заболоцкого, глубоко скрытой в нем «болезнью». Долго скрываемая от самого себя, она прорывается наружу в стихотворении «Слепой» (1946) уже у «послелагерного» Заболоцкого:

Да и вся твоя жизнь –

Как большая привычная рана.

Не любимец ты солнцу,

И природе не родственник ты.

…Где-то у края природы

Я такой же слепец

С опрокинутым в небо лицом.

Острое переживание ограниченности своих возможностей проникновения во внутренний мир природы хорошо знакомо и философам, и мистикам, но комментарий мы позаимствуем у мыслителя мусульманского Востока, где философия теснее сопряжена с религией, чем на Западе. Как писал Абу Хамид ал-Газали, если человек «устремляет взгляд за завесу скрытого на вершину красоты, чувствуя свою неспособность познать суть великолепия…, то такое беспокойное состояние называется тоской. Это тоска по скрытому»[14]. “Тоска по скрытому” и составляет, кажется, суть «болезни зрения» Заболоцкого. Проследив за ее анамнезом, мы вплотную подойдем к теме и смыслу его последнего произведения «Рубрук в Монголии».

* * *

Проблема «видения мира» – исходная точка «второй половины» (1932-1958) творчества Заболоцкого. В своих существенных чертах она обрисована в первой главке первоначального варианта «Лодейникова», датируемого (по рукописи)1932 г. О чем рассуждал герой:

…В душе моей сраженье

Природы зренья и науки.

Два фактора затрудняют это «сражение». Во-первых, в своем окружении он «различает только знаки» («домов, растений и собак»). Зрительное восприятие героя не являя-

(59) ется процессом, так сказать, чисто физическим, усложнено умозрением, в данном случае связанным с немецкой идеалистической философией («вещи для нас» и «вещи в себе»). Во-вторых, зрение героя осложнено тем, тем что в наследство ему достался:

… «не мир живой»,

но мир, испорченный сознанием отцов,

искусственный, немой и безобразный,

и продолжающий день ото дня стареть…

«Наследство», как видим, учение «отцов», имеющее дело с «потусторонней трансцендентностью». Очевидно, что и сама идея, и ее религиозно-философское обоснование кардинально расходятся с умонастроением Заболоцкого. Но чего же он хочет Лодейников? – Взглянуть на мир без шор:

«О если бы хоть раз на землю посмотреть

и разорвать глаза и вырвать жилы!»

Что это значит? В 1932 г ответа у Заболоцкого еще не было. Он появится в написанной через два года главке «Лодейников в саду»:

все принял он в себя и каждое созданье

в своей душе, любя, отобразил.

Итак, «рисуя», поэт передает не зрительные впечатления от окружающих его «знаков», а «отображения в душе», т.е. то, что душа увидела за знаком.

Я сделался нервной системой растений,

Я стал размышлением каменных скал,

И опыт осенних моих наблюдений

Отдать человечеству вновь пожелал.

«Гомборский лес» (курсив мой.-А.Б.).

Тип перспективы, образуемой таким «зрением изнутри» следовало бы отнести к типу «обратных». Характеристической чертой «обратной перспективы» в варианте Заболоцкого является обязательный элемент преодоления «препятствия». К «Лесному озеру» поэт «пробрался и замер у входа, раздвинув руками сухие листы». Только тогда ему «открылось» озеро. Не в смысле внешней красоты живописного уголка леса. Мелкое лесное озерцо открылось как

(60) «глаз природы», обладающий почти человеческой «бездонностью»

Бездонная чаша прозрачной воды

Сияла и мыслила мыслью отдельной.

Так око…

«Преграда» отделяет подлинное от неподлинного:

В очарованье русского пейзажа

Есть подлинная радость, но она

Открыта не для каждого и даже

Не каждому художнику видна.

«Вечер на Оке»

В упрощенном виде метафора «препятствия», обнажающая проблематичность «реально» видимого, дана в «Некрасивой девочке», в пассаже о Красоте:

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Вариации в «Портрете»: «Со дна души моей мерцают Ее прекрасные глаза»; в Можжевеловом кусте: «Я заметил во мраке древесных ветвей Чуть живое подобье улыбки твоей».

Всего этого достаточно, чтобы дать себе отчет в самом качестве «видения» поэта. Оно в корне метафизично. Поэтический пафос устремлен к «трансцендентному», к преодолению барьера, отделяющего человека от Истины, находящейся за гранью физического мира. Но традиционный для Запада, выросший на почве христианства «потусторонний транцендентализм», для Заболоцкого неприемлем. Его способ рационализации мира стимулируется «трансцедентализмом посюсторонним».

Когда бы я недвижным трупом

Лежал, устав от бытия, –…

Но и тогда, во тьме кромешной,

С самим собой наедине,

Я пел бы песню жизни грешной

И призывал ее во сне.

(Когда бы я недвижным трупом. 1957)

(61) Заметим в связи с этим, что в стихотворениях, связанных со «второй природой» («ноосферой»), мотива «препятствия» нет. Поэт растворен в ней, понимает ее страсти, наслаждается раскрываемым в ней «смыслам» («На рейде», 1949), но… в ней нет требуемой душой «тайны». Она появляется только в стихах о «бессмертии» («Соловей», 1939, «Читайте деревья стихи Гезиода», 1946), т.е. там, где наука смыкается с метафизикой и религией. Его убежденность в бессмертии («Дыханием цветов Себя я в этом мире обнаружу») слишком близка к вере, но у этой веры нет метафизической опоры. Она может удерживаться только силой, как заклятие:

Опять ты, природа меня обманула…

В который ты раз мне твердишь, потаскуха,

Что здесь, на пороге всеобщего тленья

Не место бессмертным иллюзиям духа,

Что жизнь продолжается только мгновенье!

Вот так я тебе и поверил!

«Читайте деревья стихи Гезиода», 1946

 

Так он писал в 1946 г, а уже в 1949 («Гурзуф») с горечью признает, что не может тешить себя иллюзией:

Есть таинство отзвуков. Может быть нас

Затем и волнует оно,

Что каждое сердце предчувствует час,

Когда оно канет на дно.

О, что бы я только не отдал в замен

За то, чтобы даль донесла

И стон Персефоны, и пенье сирен,

И звон боевого весла!

В 1957 г мотив «отзвуков», завершится уже совсем не натурфилософски:

Вечно мне слышится отзвук невнятный,

Словно дыханье любви непонятной,

Ради которой мой трепетный стих

Рвался к тебе из ладоней моих…

«Кто мне откликнулся в чаще лесной».

 

«Дыханьем любви непонятной», завершается и тема «гроба», и драматургия внутреннего спора с самим собой. Итоги ее и подведены «Рубруком в Монголии».

 

(62) * * *

Его центральная тема – столкновение культур.

Что звезды говорят папскому легату, монаху ордена миноритов Рубруку о его боге? Что такого «бога свистопляса /Сюда (к монголам) не пустят без нужды»… «Приходят боги, гибнут боги,/ Но вечно светят небеса!». Попутно говорится о том, что «Здесь был особой жизни опыт, / Особый дух, особый тон», настолько особый, что «Любой монгольский мальчуган/ Всю казуистику Рубрука/ Смеясь, засовывал в карман». Что сам хан говорит в ответ «на святые экивоки»? :

И мы ведь тоже на Востоке

Возводим бога в высший ранг.

Однако путь у нас различен.

…ваша писанина

Не та, чтоб выгоду извлечь.

Набор выражений в адрес «получивших писанье» не оспорен ни автором (не скрывающим своего восхищения Востоком), ни его героем. Это уже не веселая, рекреационная брань народного гротеска, а «серьезное» твердое определение своего мировоззренческого кредо.

Возвращение в «Рубруке» к вопросам веры указывает на длительность внутреннего диспута. Ими оказалась «предзадана» тематика всего творчества Заболоцкого в целом. Разрыв с христианской моделью мира не мог не привести к сильнейшему внутреннему напряжению. Внутренний спор, безусловно, связан с той картиной мира, которую всю жизнь писал и переписывал Заболоцкий. Противоречит ли она природе его художественного виденья, виденья природы и человека изнутри (в обратной перспективе)? Очевидно, что нет. Противоречит ли эта картина «любви», которую он «не торопясь, рукою отодвинул», отказавшись от первоначального варианта «Лодейникова»? Тоже нет, ибо ею прошита вся поздняя лирика. Она, эта картина, нарисована мастером, прошедшим школу Гете и Тютчева в философской лирике и школу «философии природы» у Энгельса и Вернадского. Внутренняя драма (если не трагизм) Заболоцкого связана не с каким-либо, легко различимым изъяном его философской ориентации, а с тем, что его картина мира… не дорисована. В ней осталось «пустое место», в котором бы сошлись обе линии его творчества: «ноосферы» и «любви». Трудность в

(63) соединении этих ветвей – не столько (натур)философского, сколько религиозного порядка.

Создатель концепции «ноосферы» В.И.Вернадский, при всей его вовлеченности в науку, был все же человеком верующим. В сферу его интересов входили, помимо христианства, религии Востока. Попытки соединить мировоззренческое кредо с монотеистическими религиями можно заметить и у позднего Заболоцкого это – «Сон» с его протовосточным загробным миром, и «Бегство в Египет» (1955). Оба эти хода не получают продолжения, более того, осознаются как неприемлемые в стихотворении «Казбек» (1957). Горные вершины традиционно ассоциируются с богами и горним миром. Божественный «колорит» недвусмысленно прописан и у Заболоцкого?

Из горных курильниц взлетая

И тая над миром камней,

Летела по воздуху стая

Мгновенных и легких теней.

………..

Земля начинала молебен…

Это стихотворение связывают с реакцией Заболоцкого на культ Сталина. Едва ли так. Существенно более важна полемика с Пушкиным, поместившим на вершину Казбека монастырь:

Туда б, сказав прости ущелью,

Подняться к вольной вышине!

Туда б, в заоблачную келью,

В соседство Бога скрыться мне!…

Заболоцкому все это не нужно, чуждо и враждебно:

У ног ледяного Казбека

Справляя людские дела,

Живая душа человека

Страдала, дышала, жила.

…………

А он, в отдаленье от пашен,

В надмирной своей вышине,

Был только бессмысленно страшен

И людям опасен вдвойне.

В этом стихотворении меняется на обратную традиционная маркировка пространства: «небо» становится сино-

(64) нимом зла, а «низ», земля – «добра». Но столь же чуждым «земле» оказывается и научно-технический Разум:

Подобный огненному зверю,

Глядишь на землю ты мою,

Но я ни в чем тебе не верю

И славословий не пою….

Дух, полный разума и воли,

Лишенный сердца и души,

Кто о чужой не страждет боли,

Кому все средства хороши

«Противостояние Марса», 1956

Это стихотворение, кажется, противоречит всей программе, манифестированной Заболоцким в стихотворении «Я не ищу гармонии в природе». Но обратим, теперь уже, внимание на то, что линия «второй природы» завершается в 1949 году («На рейде»). И это при том, что до конца жизни Заболоцкий оставался верен своей натурфилософии. Очевидно, чего-то в ней ему не хватало. Об этом что-то он скажет как-то мимоходом:

a.                                                 

Есть черта, присущая народу:

Мыслит он не разумом одним,--

Всю свою душевную природу

Наши люди связывают с ним.

«Ходоки», 1954

«Душевная природа» народа сформирована его религией. Да и сам он это понял:

…Принял он подаянье,

Поел поминального хлеба.

Это было давно.

И теперь он, известный поэт…

Все он бродит один

И пытается сердцем понять

То, что могут понять только старые люди и дети.

«Это было давно», 1957

(65) Конечно, во всем этом можно бы усмотреть тютчевское «жаждет веры, но о ней не просит». Но эта «подсказка» не годится, ибо Заболоцкий и жаждет, и просит, но не находит той формы вероисповедания, которая не была бы «надмирной», осветила бы своим идеалом сумрак бытия его злосчастной земли:

…люди там не утеряли
Души естественной своей…

……………..

Там золотые волны света

Плывут сквозь сумрак бытия,

Об этих золотых волнах света и будет думать Рубрук в Монголии, наблюдая небесные светила.

Впервые «светила», вместе с «дивной гармонией вселенной» появятся в стихотворении «Где-то в поле возле Магадана». «Звездное небо над головой и нравственный закон во мне – это очень по-кантовски … и очень по-заболоцки. «Магадан», однако, не был включен Заболоцким в основной свод его стихотворений. Кантовский вариант «религии в пределах разума», может быть, и занимал Заболоцкого (см. «На закате», 1958, с чисто кантовской терминологией мысли «самой в себе»), но недолго. В завершающей его творчество поэме «Рубрук в Монголии» отклоняется христианство. Утоление потребности в «трансцендентном» Заболоцкий ищет на Востоке («Монголии»), в культурах «посюстороннего трансцендентализма». Учитывая выражения, в которых в «Рубруке» характеризуется христианский бог, можно назвать и узловую проблему длительного спора Заболоцкого с Пушкиным – знаменитое пушкинское утверждение: «История новейшая есть история христианская. Горе стране, находящейся вне европейской системы»[15].

Спор с Пушкиным, как видим, был принципиальный – спор о будущем России.

* * *

Два слова в качестве постскриптума. В стихотворении 1947 г «Город в степи» центральную роль играет фигура Ленина. Важны детали, а они такие:

И Ленин смотрит в глубь седых степей,

И думою чело его объято…

Глядит в необозримые просторы.

(66) В большом (из 3-х частей) стихотворении растворены начальные строки «Медного всадника» («На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел»). В более чем лояльных с виду стихах речь ведется не о том, «близка ли даль социализма», и не о самоотверженном труде советских людей. Но это уже другая тема, сопряженная с именем Пушкина.