"Некоего мудреца спросили: Какое правдивое слово не следует произносить? - Хвалу добродетелям своим, ибо тщеславие плод ее" (1). Анекдот XV в., характерный образчик арабского городского фольклора, ценимого тогдашним массовым читателем, не претендует на необычность. Тем и хорош. Его тривиальность означает лишь то, что хвала доброд-етелям своим и сейчас настораживает обыкновенного человека не менее сильно, чем во время оно.
С тривиальностью, однако, дело обстоит не совсем просто. Речь в анекдоте идет не о пустом бахвальстве. Вопрошается о человеке достойном, чьи заслуги несомненны, а слово о себе действительно "правдиво". Представим себе, что мудреца спросили о Пушкине и его "Памятнике".
Есть поэтические произведения, анализ которых требует иной, отличной от привычных, формы изложения. Вслед за О.Мандельштамом такую форму можно назвать "Разговором". Вынужденность обращения к не-традиционной форме диктуется ощущением пушкинской оды как спутанного клубка внутренних линий, не размотав которого нельзя выйти за пределы школьного уровня понимания. Все это понятно в приложении к "Коме-дии" Данте, но может показаться резким преувеличением, если речь идет о пушкинском "Памятнике". Оно не будет таковым, если учесть, что, по-мимо общеизвестности, помимо массы материала о нем в виде специальных статей и разделов в книгах о поэзии Пушкина, этому стихотворению посвящена отдельная монография, далеко не исчерпавшая поставленной задачи. Другими словами, общеизвестности, свидетельствующей о легкости, естественности восприятия "Памятника", противостоит впечатление литераторов и писателей, на своем опыте прочтения убедившихся в призрачности этой легкости и доступности.
Если раздвинуть завесу восторженных славословий по поводу этого произведения, то обнаруживается, что оно было и остается до сих пор трудным для понимания. Первым камнем преткновения и оказывается момент нравственной уязвимости "правдивого слова о своих достоинствах". Наш современник, авторитетный писатель, по ходу своих задач столкнувшийся с необходимостью разобраться в пушкинском «Памятнике», не стал скрывать недоумения. "Всегда несколько странно, - пишет А. Битов, - когда памятник известнее, чем человек. Еще странней, когда он главнее. Еще страннее, когда памятник воздвигнут самому себе. Всегда горько, когда заслуги становятся важнее дел. Когда из всего, что че-ловеком сделано, на первый план выдвинута самооценка, родившаяся в горьком чувстве непонимания и непризнания" (2, с.260). Производимое "Памятником" впечатление никак не вяжется с образом Пушкина, писа-тель ищет выход и находит его в том, что "стихотворение могло быть писано как ответ неблагодарной публике, как вызов накануне "изгна-нья", а не смерти, как впоследствии поспешили истолковать" (2, с.275, курсив автора. - А.Б.). Возможно и так, но вопрос о том, стоило ли "ответ" и "вызов" облекать в форму похвалы добродетелям своим, оста-ется в силе.
Много раньше ту же "неловкость" Пушкина пытались объяснить Гер-шензон и Вересаев. Первый высказал предположение, что Пушкин в "Па-мятнике" говорит не от своего лица, хвалу ему воздадут "глупцы", и это будет клеветой на его творчество. По версии второго Пушкин просто пародирует "пышные самовосхваления Державина. И на его гор-достный "Памятник" он ответил тонкой пародией своего "Памятника". А мы серьезнейшим образом видим тут какую-то "самооценку" Пушкина" (3).
Обе трактовки продолжают свою жизнь в пушкинистике в каком-то отрицательном модусе - с ними никто не согласен, но все цитируют.
Более осторожный вариант "защиты Пушкина" предложил М.П. Алексе-ев. В нем также фигурирует Державин, но уже как образец для подража-ния. "Написав свое стихотворение "Лебедь", Державин почувствовал своего рода угрызения совести и желание оправдаться перед читателями. Он писал по этому поводу: "Непростительно было бы так самохвальство-вать; но как Гораций и прочие поэты присвоили себе сие преимущество, то и автор тем пользуется, не думая быть осужденным за то своими со-отечественниками, тем паче, что поэзия его - истинная картина нату-ры". Отметив, что ссылки на Горация неоднократно делались в подоб-ных случаях для самозащиты, М.П. Алексеев делает предположение, слу-жащее, на наш взгляд, не к чести Пушкина: "не этими ли мотивами ру-ководился и Пушкин, выбирая для своего "Памятника" латинский эпиг-раф?" (4, с.97). Вряд ли Пушкин прятал голову под крыло, то бишь ми-рил себя с "самохвальством" ссылкой на Горация, полагаясь при этом на готовность охладевшего к нему (и к классицизму с его авторитетами) читателя пойти на ту же скидку.
К более изощренному построению прибег С. Бонди. По его мнению, "Пушкин использовал прекрасный прием: он процитировал широкоизвес-тное в то время стихотворение Державина, заменив в применении к себе то, что Державин говорил про себя и свою поэзию" (5). Эту хитроумную фразу, по-видимому, следует понимать так, что этически дурное в "Па-мятнике" - от Державина, остальное - свое. Идею непричастности Пуш-кина к самохвальству до логического конца, т.е. до полного лишения авторства, довел Г.Красухин, отнеся "Памятник" к жанру "народной ли-рики", т.е. поэзии по определению безавторской (6).
Кажется достаточно ясным, что в желании устранить смущающую то-нальность "Памятника", найти какую-то форму компромисса позиции авто-ра с традиционными представлениями о подобающей человеку скромности, усилия были приложены большие, но убедительность их весьма скромна. Усилия напрасны и не могли быть иными, т.к. основаны на посылке, что такая форма существует, "зашифрована" в "Памятнике". Честнее было бы признать, что его "нескромность" есть свойство органическое и этим отталкивает читателя.
Прослеживая, как меняется восприятие "классика" во времени, как рвутся и восстанавливаются связи с тем или иным его произведением, Л. Гинзбург писала: "Дальние потомки подтверждают себя произведением <..> Ежели не находят - воспринимают классическое произведение холод-но-эстетически" (7). Склонен думать, что наше "поколенье" находит ответ на "памятниковую" проблему поэта в стихах Пастернака -"Быть знаменитым некрасиво...Надо жить без самозванства". Вызванное на спор, оно противопоставит их "Памятнику" Пушкина, а для "подтверж-дения себя" ищет и находит в пушкинском времени другое имя.
Начнем со "скрытого" случая - статьи О.Мандельштама "О собесед-нике" (1913 г.), в которой основная мысль развернута через интерпрета-цию стихотворения Баратынского "Мой дар убог и голос мой негромок" .
Речь в ней идет о поэте и его собеседнике. "С кем же говорит по-эт? Вопрос мучительный и всегда современный". Однако раньше Баратын-ского возникает имя Пушкина, ибо его "птичка божия" и есть первый ответ на вопрос - не с читателем, а с Богом. Этот ответ О.Мандельштам отклоняет: "с птичкой Пушкина дело обстоит не так уж просто. Прежде, чем запеть, она "гласу бога внемлет". Очевидно ее связывает "естест-венный договор" с хрестоматийным богом - честь, о которой не смеет мечтать самый гениальный поэт...С кем же говорит поэт?" (8, с.48). Теперь уже ответчиком идет Баратынский. Исполненное "скромного досто-инства", его стихотворение волнует необычайно, читатель ощущает себя провиденциальным адресатом стихотворного послания.
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
"Проницательный взор Баратынского, - подчеркивает О. Мандельштам, - устремляется мимо поколения, а в поколении есть друзья, - чтобы оста-новиться на неизвестном, но определенном "читателе".
Если столь принципиально обращение не к конкретному собеседнику, не к "представителю эпохи", не к "другу в поколеньи", а к потомкам, то самым естественным было бы продолжение линии Пушкина, т.е. обращение к "Памятнику". О.Мандельштам уклоняется от такого хода и это особен-но заметно потому, что, развивая свою мысль, он задевает один из ос-новных, побудительных в возникновении "Памятника", мотивов - "ссору Пушкина с чернью" (8, с.52).
Не станем рассуждать о причинах фигуры умолчания, но сказать о нем, о скрытой в статье О. Мандельштама потенции противопоставления Баратынского Пушкину, стоило ввиду того, как она выявилась через пол-века в работах о творчестве Баратынского.
С. Бочаров начал свою статью с того момента, где остановился в нерешительности О. Мандельштам - с рассмотрения стихотворение "Мой дар убог ..." как "Памятник" Баратынского. "Но, конечно, своего рода. Потому что всех внешних классических признаков поэтических "памятни-ков" стихотворение не имеет, начиная с самой темы памятника, начиная с первой заглавной строки. Нет у Баратынского никакого памятника, нет славы, нет ни малейшего признака оды. Ведь разве не противополож-ны одно другому эти два утверждения: "Мой дар убог и голос мой негро-мок..." - "Я памятник себе воздвиг..."? Тем не менее, при отсутствии внешней темы и классических признаков, по внутренней теме своей это истинный "памятник", можно сказать, неклассический". Для чего, с ка-кой целью предпринято это противопоставление? С той, - отвечает уче-ный, - чтобы "все необщее выражение поэзии Баратынского обнаружилось в этом сравнении" (9, с.72).
Пользуясь позицией "третьей стороны" в споре, заметим, что пе-ред нами развернуто не то беспредпосылочное сопоставление, каковым пользуется любой исследователь для выявления "собственного лица" сравниваемых объектов, но с заведомой "форой" у одной из сторон, ибо "необщее" выражение всегда эмоционально выигрышнее "общего", в кото-ром (на современный слух) силен привкус "обычного", "тривиального".
В сравниваемых стихотворениях есть совпадение в двух важных словах. Одно из них представлено парой "любезен" - "любезно", второе - "душа". Первым из них у Пушкина вводится пафос перечисления биогра-фических, поэтических, гражданских заслуг, "пафос заслуги и служит обоснованием "памятника" - классический признак этого вида стихотво-рений". А у Баратынского? У него нет ни пафоса, ни заслуг, "но обоснование есть (структурный признак более глубокий) - обоснование и превращающее стихотворение в "памятник"; только обоснованием здесь являются не заслуги, а самое бытие человека-поэта, оно само по себе "любезно" и ценно, а не те или иные его характеристики - они отсутствуют; и самая эта "любезность, т.е. признание и утверждение мое-го бытия другим человеческим существом также служит обоснованием" (9, с.73, курсив С.Бочарова. - А.Б.). Пушкин адресуется к "народам", "языкам", "Руси великой", Баратынский - к возможному будущему читателю. Второе ключевое слово - "душа". Пушкинское "душа в заветной лире" совмещает в себе бессмертие личное и поэтическое. У Баратынского - "душа моя// Окажется с душой его (потомка) в сношеньи" - акцентиру-ется не бессмертие, а способность стиха передать неповторимое бытие их автора, контакт душ автора и читателя. "Глубоко интимное событие человеческого общения (через "стихи", как будто являющиеся лишь пе-редаточным материалом такого общения) - вот "памятник" Баратынского" - резюмирует С. Бочаров (9, с.75).
Да, сопоставление красноречиво. Заметим, однако, что столь же лапидарного определения сущности пушкинского "Памятника" в статье не дается, хотя оно и требуется по логике сопоставления. Возможно, оно по каким-то соображениям опущено автором. Возможно и другое - даже филигранный анализ хоть и ключевых, но все же только двух слов в пушкинском случае недостаточен.
Генетически связана с Мандельштамом и статья Ю.Манна о Баратын-ском (10). Развивая линию отличий классического и "неклассического" памятников, он пишет: "В поэтическом автопортрете Баратынского ск-рыто и другое, кажется, не вполне осознанное значение. Дар художника "убог", голос его "не громок" - это, конечно, нарочитое преуменьшение, но вовсе не игра, не смирение паче гордости. Это внутреннее целомуд-рие и сдержанность, так выгодно отличающее поэта от иных авторов, громко предъявляющих свои права" (10, с.136). Кто же подразумевался под "иными"? Если, скажем, Брюсов, или Северянин, или кто-то из со-ветских поэтов, то это укорительно-указательное местоимение еще как--то понятно. Но ведь сравнение предполагает в первую очередь поэтов - современников Баратынского, из которых единственный, кто "громко предъявил свои права" - Пушкин.
Продолжим: "Ему (Баратынскому) достаточно "друга в поколенье", "читателя" "в потомстве", - конечно, не единственного читателя, но вовсе не "многого", не широкого, как мы сегодня говорим. Какая оба-ятельная, особенно по нашему времени, черта!" (10, с.136).
Такого рода высказывания всегда важны, т.к. обнажают реальную культурную ситуацию, то самоочевидное в ней, что уже не контролиру-ется сознанием. Имя Пушкина и его "Памятник" не упомянуты, но не мо-гут быть убраны из фона, на котором так выгодно смотрится стихотво-рение Баратынского. Обаяние скромности Баратынского только проявляет то отношение широкого читателя к "Памятнику", которое существует, так сказать, "про себя", высказывается в ситуациях, не требующих этикет-но-обязательного восхваления гения Пушкина.
Как ни парадоксально, но подчеркивание скромного достоинства по-эзии Баратынского выявляет не "необщее", а именно "общее" выражение лица Баратынского. По ироническому выражению А.Н.Толстого, ставшему "крылатым словом", - "гордость русского человека - с к р о м н а я" (11). Ирония вызвана, очевидно, отношением писателя к этому "общему месту" общественной идеологии. Но возьмем его в положительном смысле, а именно в том, что за два ты-сячелетия христианского воспитания скромность глубоко укоренилась в ментальности русского человека. Потому-то и схватывается легко стихо-творение Баратынского, что ни по чувству, ни по форме его поэтическо-го выражения оно не расходится с нравственным чувством читателя. Иное дело пушкинский "Памятник".
Если пушкинское стихотворение играет роль фона, "общего выраже-ния" поэзии, то в каком смысле оно может быть "общим"? Только в смысле однотипности с "памятниками" Ломоносова, Капниста, Хераскова, Державина и др., имена к
