Религия и гражданское общество: конфликты религиозной идентичности и интеграционные процессы в глобализующемся мире. Материалы международного семинара 16-20 ноября 2011 г. Ялта

(изд-во «Вебер» Севастополь 2012.С.37-42)

 

Александр Белый.

«Национальный фермент » в зеркале романов Ч.Гусейнова

В проблематике взаимовоздействия религии и общественных институтов, достижимости гармонии в полирелигиозном обществе большие надежды связываются с диалогом. В нем видится тот инструмент, с помощью которого возможно достижение взаимопонимания между частями общества с разной религиозной и аксиологической ориентацией. В такой ситуации представляет особый интерес вопрос о путях к диалогу. Каковы они и каковы условия их реализации? Могут ли они считаться отлаженными или нужна какая-то предварительная подготовительная работа? В приближении к ответу мы возьмем диалог в его частном развороте – в виде вопроса о существовании «национальных литератур».

Такого вопроса не существовало в советские времена. Тогда были литературы, разные по национальной форме, но единые по содержанию, «национальное» было вторичным по отношению к социалистическому. Но даже если убрать «социалистический», все равно останется вторичность национального. Мучительно размышлявший на эту тему Л.Аннинский так и спрашивал: «В чем состоит национальное, и почему мы никак не можем «выделить» его материальный субстрат? <…> Все мои критические суждения о литературах других народов есть не что иное, как «отраженные самохарактеристики», и я пишу, в сущности, о русской литературной ситуации, о русской читательской душе и о русской духовной миссии»[1]. Поясняя свою точку зрения на невыразимость «фермента, который мы называем национальным своеобразием», критик писал: «Национальное есть путь решения духовной задачи, а духовная задача есть задача общечеловеческая по определению. Это конкретный путь к общечеловеческому»[2].

Таким образом, трудность выделения национального фермента связана с доминированием «русской литературной ситуации». Но настоящая причина может быть названа евроцентризмом культурного мышления. Русская литература входит, как часть, в мировую литературу, а национальные являются частью русской. Естественно при этом, что явления жизни рассматриваются не изнутри национального опыта, а извне, как влияния или отражения европейского романа XX века.

Евроцентризм мышления и порождает антиномию национального и общечеловеческого. Она снимается через диалектику встречи: мол, «народы глядятся друг в друга, как в зеркала»[3]. Под «встречей» угадывается феномен,  хорошо известный по «Персидским письмам» Монтескье и «Задигу» Вольтера. И тот, и другой оперируют «зеркалом», в качестве которого выступает человек другой цивилизации – перс или гурон. Важна нецивилизованность в европейском смысле, свежий взгляд на вещи – социальные институты, обычаи, нравы, религию и т.п. Писатель хорош тем, что «его взгляд неожидан и свеж»[4].

При таком подходе писатель может быть великим, но не национальным.  Для чтения Чингиза Айтматова, например, нет никакой необходимости в знании казахской культуры.

В свое время, комментируя свою мысль об «узости исторических горизонтов нашего литературоведения», М.Бахтин писал: «Из необозримого мира литературы наука (и культурное сознание) XIX века выделила лишь маленький мирок (мы его еще сузили). Восток почти вовсе не был представлен в этом мирке»[5] (выделено мной. - А.Б.). При таком подходе круг национальных писателей резко сужается. Из остающихся выберем имя, представляющее, на наш взгляд, чрезвычайный интерес –  Чингиза Гусейнова.

Писатель-билингв, в той же степени русский, сколь и азербайджанский, он публикует свои романы по-русски и на родном языке.  Уже при этом проявляется специфика «национального» – романы по-азербайджански в два раза толще, чем по-русски. Множество вещей, обычных для  России, требуют разъяснений для читателя Азербайджана. Вместе с тем многое в романах Ч.Гусейнова, ясное азербайджанцу, скрыто от читателя-русского, ибо в них мы имеем дело с культурой мусульманского Востока.

К числу общих положений искусства ислама относится разделение восприятия мира «вещей» на два взаимосвязанных плана – сокрытого и явленного. Постижение сокрытой тайны часто ассоциируется с актом «совлечения завесы». Тканое покрытие Каабы, завесы на лицах пророков, святых, халифов, паранджа у женщин символизируют как глубинные обоснования скрытого образа, так и его отчетливо выраженную этическую ценность. «Людям не дано увидеть истинный Лик или познать истинную суть вещей в силу не только принципиальной удаленности и невыразимости объекта познания, но и несовершенства природных качеств созерцателя. Взыскующий Истины преодолевает возникший перед ним символический образ завесы. И напротив, отсутствие должных духовных и этических качеств не позволяет людям откинуть этот полог»[6]. В этом контексте раскрывается природа «искусственной» сложности прозы Ч.Гусейнова. Искусственной не в смысле «ненастоящей», а в смысле выделанности повествовательной ткани. Сам писатель сравнивает процесс своей словесной работы с ковроткачеством: фразовые «ленточки» переплетаются крест-накрест, как нити ковра. Усложненный текст обретает символическую функцию «завесы», сокрытия истинного содержания от «явленного». Роман «шьётся» с учетом старых секретов мастерства. В старинном трактате о смысле художественного ремесла говорится:

Я настолько освоил стезю формотворчества,

Что постиг я путь от формы к смыслу.

На пути от формы к смыслу существенен еще один момент: создающий художественное произведение не имеет преимущества перед читателем в постижении «скрытого смысла» произведения. В частности, потому, что собственное тело человека является завесой, отделяющей тварное от духовного. Художественным следствием этого становится «многоликость» и автора и героя. Автор говорит о себе в третьем лице – не Я, а Он. Отсюда нескончаемая череда перевоплощений Я – в ты-вы-мы-они-она, как в комнате со многими зеркалами. Реализация этой многоканальной «оптики» и приводит к раздражающему европейское сознание хаосу лиц в романах Ч.Гусейнова, смешению событий прошлого и настоящего, воспоминаний, реальности и вымысла.

В остро социальном романе «Семейные тайны» центральная метафора задана не названием, а «народной» песней, песней о любви:

судьба, помоги мне, а то и вовек желаньям моим

не сбыться, на сердце горящем моем огневое клеймо,

я тень на дороге любимой, никто меня не поднимет,

если даже солнце с арканом лучей набросит Всевышний,

и пройдет она по мне, нет места для меня в душе

любимой, и песнь кладбищенская суждена на черную

долю мою.

Эти стихи – типичный образец суфийской любовной лирики. Изображение политического дрейфа Семьи дано в тесном переплетении с линией любовных отношений. Автора упрекали в недостатке чувства меры. Евроцентрическое мышление не различило аллегорического подтекста: женское начало в человеке – это его душа, познание души именуется «наукой о женщинах». В «Поэме о Море Женщин» имена жен означают определенные этапы на пути восхождения познающего к Совершенному Человеку.

Достижение состояния Совершенного Человека включает в качестве ключевого элемента «Молитву над Пророком», постижение акта вознесения (мираджа) человека Мохаммеда. Эта молитва послужила обоснованием традиции индивидуального поклонения. Таким кружным путем выясняется  основа обращенности писателя к жанру биографии и то, что основным началом в романах Ч.Гусейнова является сопереживание, вчувствование, постижение умом и душой. «Национальный фермент» формирует внутренний сюжет всей художественной картины.

Отталкиваясь от романов Ч.Гусейнова с их «сокрытой» многозначностью, позволительно думать, что каждое произведение национального (в том числе и русского) автора требует предварительного «качественного анализа». О наличии «национального фермента» свидетельствуют не те или иные национальные мифы, поверья или заповеди, используемые писателем, а скрытый в тексте традиционный культурный комплекс, «художественный код»[7], связанный с забытой или незнакомой европейскому читателю картиной мира. Если такой код есть, то анализ произведения требует уже историко-культурного комментария. При этом в центр внимания выдвинется не национальность писателя, а его взаимоотношение с культурой (ментальностью) данного региона.

Вернемся теперь к проблеме диалога и гармонии. Ни тот, ни другая невозможны при существующем статусе национальных литератур, ибо все, отличное от европейской системы ценностей, выступает как «чужое», т.е. расположенное по ту сторону смысла и понимания. Можно сказать даже, что отношение к человеку, нашедшее выражение в философии «диалога», еще только вызревает, находится на стадии самоосознания. С этой точки достаточно хорошо просматриваются задачи образования. Имеется в виду не только средняя и высшая школа, но все слои общества, так или иначе вовлекаемые в деятельность, лежащую на  стыке культур. И здесь важно возвращение в общественный оборот понятий, предшествовавших широко эксплуатируемому понятию «диалога», но сформулированных не на философским, а на более простом и более понятном языке. К их числу принадлежит давняя идея Д.С.Лихачева, связавшего «умение понимать людей иных культур, понимать широкий и разнообразный круг произведений искусства, идеи своих коллег и оппонентов» с интеллигентностью[8].  Интеллигентность – продукт воспитания, но разговор о ней уже выходит за рамки нашей темы.