Белый Александр Москва
Роль «пустыни» в формировании картины мира Волошина
В своей биографии
Максимилиан Волошин особым значением наделил одно событие,
назвав его «решающим моментом моей духовной жизни» – пребывание в пустыне (на изыскании трассы
Ташкентско-Оренбургской железной дороги). В этой пустыне в
свои 23 года
он пережил глубокое
внутреннее потрясение. В «Автобиографии»
он напишет: «1900 год – стык двух столетий – был годом моего рождения. Я ходил с караваном по пустыне. Здесь настигли
меня Ницше и «Три разговора» Владимира Соловьева. Они дали мне возможность
взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно, с высоты азийских плоскогорий, и произвести переоценку культурных ценностей»
[1, Т. 1, с.
CIX]. При сопоставлении личной значительности события с его
объяснением остается чувство несоответствия: переоценку ценностей он произведет
не раз, а прочтение Соловьева и Ницше, при всей важности этих фигур в
становлении символизма, на факт «решающего» не вытягивает. Если оно действительно было ключевым, то его
природа не может нас не интересовать. Разобравшись
в нем, мы сможем пробросить мостки к некоторым принципиальным моментам
творческого пути М.Волошина.
Естественнее
всего предположить, что природа «кризиса» была религиозной. В самом общем виде
это, наверное, правильно. Однако связать его с выходом к какой-либо одной из
канонических религий оказывается задачей, едва ли выполнимой.
В коктебельских акварелях чувствуется влияние японской пейзажной гравюры [2, Т. 2, с. 17.], в которой отразилось восточное отношение к природе как божественному творению. Очевидно,
Волошин его разделял. Оглядываясь в 1919 году назад, на пережитое в туркестанской экспедиции (стихотворение так и
названо – «Пустыня») Волошин скажет:
И хоры
древних сил хвалили
Творца миров из
глубины
Ветвистых пламеней и лилий
Неопалимой купины.
(выделено мной – А.Б.).
Однако, образ Божества едва ли был
сколь-нибудь определенным. В дневниках «творец миров» идет под обобщенным
обозначением трансцендентного – «Другого»:
И вот другой встает с Востока
В хитоне бледно золотом.
И чашу с пурпурным вином
Он поднял в небо одиноко [3,198].
Это делает понятной
широкую амплитуду «этапов блужданий»: «буддизм, католичество, магия, масонство,
оккультизм, теософия, Р.Штейнер» [1, с. CIX]. Затронув идею кармы, он скажет, что на земле он –
«в первый раз: до такой степени мне все ново и интересно» (1904) [4, с.124]. На всех этих «путях» Волошин сохраняет дистанцию,
самостоятельность суждений, едва ли допустимых в традиционных формах
вероисповедания. Более того, в 1902 году, после
встречи в Париже с буддийским ученым, ламой Агваном Доржиевым [4, c. 109]. Волошин писал: «Он
мне много сказал такого о Нирване, что сильно перевернуло многие мои мысли. От
него я, например, узнал, что в буддизме всякая пропаганда идей считается
преступлением, как насилие над личностью. Какая моральная высота сравнительно с
христианством: религией пропаганды и насилия!». С христианством у Волошина
оказываются довольно сложные счеты. К довоенным годам относится удивлявшая близких
реакция на разговоры о православии – «у него делалось каменно-безучастное лицо»
[5, с. 344]. В «Автобиографии»
писал так: «Я язычник по плоти и верю в реальное существование всех языческих
богов и демонов – и в то же время не могу его мыслить вне Христа».
В
качестве варианта метафизического Другого фигурирует и судьба:
… Не я ли
В духе родился на стыке веков?
В год изначальный двадцатого века
Начал головокружительный бег.
Мудрой судьбой закинутый
в сердце
Азии…
1927
Но
все же после «потрясения» он направляется не на Восток, что было бы логично, а
с точностью до наоборот – на Запад, в Париж. О мотивах своего поступка он
рассказал (в письме А.М.Петровой, 12.02.1901): «Теперь туда – в пространство
человеческого мира – учиться, познавать,
искать. В Париж я еду… чтобы познать всю европейскую культуру в ее
первоисточнике и затем, отбросив все «европейское» и оставив только
человеческое, идти учиться к другим цивилизациям, «искать истины» – в Индию и Китай» [4, 76]. До этих
экзотических стран он так и не доберется, а в Париже осядет на много лет.
Не
отрицая важности религиозной компоненты в интеллектуальном мире Волошина, все же
приглядимся, как он выглядит на фоне
П.Клоделя – писателя, близкого по духу и тоже прошедшего через глубокое
внутреннее потрясение.
25 декабря 1886 года двадцатилетний
юноша Поль Клодель, студент, неверующий, давно охваченный глубокой тоской, зашел
вечером в собор Notre-Dame. Через час он вышел оттуда уже верующим католиком.
Дремавший в нем религиозный мистицизм нашел себе точное выражение в
католицизме. «Поэзия Клоделя религиозна, ибо мир и человека она созерцает и
переживает, и мыслит в их отношении к Богу, к Богу христианскому,
католическому» [6, с. 315]. По уверениям биографа, Клодель больше не знал
колебаний и сомнений. У Волошина трактовка другая. В статье «Клодель в Китае»
он поставит акцент не на католицизме, а на отъезде Клоделя в Китай «для того,
чтобы создать себе уединение от Европы и проникнуться новыми системами
познания, новой логикой искусства» [7, с. 80]. Главный стимул «побега» Волошин
видит в том, что Клодель «затаил в себе голод по тем корням человеческой души,
в которых чувствуется острый и горький вкус сырой земли» [7, 82]. Трудно не
почувствовать скрытой полемичности формулировки: идеал христианства (католичества
в том числе) аскетический, устремленный от «земли» к «небу»; земная жизнь
конечна (и греховна), а человеку следует стремиться к «жизни вечной», лежащей
за порогом смерти, словом, любить смерть, а не жизнь. Волошин вычитывает у
Клоделя свои мысли, его интересует не ревностный католик, а Клодель-язычник [8].
Восхищение Клоделем лишь
оттеняет существенность собственного поворота к миру. Поэтому важное значение
приобретает отданная Клоделю метафора «сырой земли». Эта мифологема –
один из ключевых в
поэзии самого Волошина («Быть черною землей <…> Быть вспаханной землей
<…> Быть Матерью-Землей». Цикл «Звезда Полынь» 1906). Хорошо знавшая
Волошина Е.Герцик, придавала комплексу
«земли» значение ключа к человеческому существу поэта и «к линии его поведения,
ко всему, вплоть до житейских мелочей». Отсюда, – считала
она, – его «редкая в среде писателей свобода,
независимость, нечувствительность к уколам самолюбия» [5, 346]. Как представляется, все это верно, но при условии, что сам «материнский»
комплекс – только одна из сторон «опыта пустыни».
Вернемся с помощью этой метафоры к
«пустынной» исходной точке, ибо к ней стягивались его мысли даже в Париже:
«Взор
пленен садами Иль-де-Франса,
А
душа тоскует по пустыне. <...>
Ах!
В душе – пустыня Меганома,
Зной,
и камни, и сухие травы».
В 1901 году, по живым следам, когда
«еще не стерлись зрительные впечатления» [9, с. 179], пишется стихотворение
«Пустыня»:
…мне мерещится порой,
Как дальних дней воспоминанье,
Пустыни вечной и немой
Ненарушимое молчанье...
Пески…
Но только мертвый зной спадет
И брызнет кровь лучей с заката –
Пустыня вспыхнет, оживет,
Струями пламени объята.
Вся степь горит – и здесь, и там,
Полна огня, полна движений,
И
фиолетовые тени
Текут по огненным полям...
В воспоминаниях Волошин подтвердит
важность именно этого момента – переполнения зрительными впечатлениями: «Под
лучами заходящего солнца степь пылает красным пламенем. Все, что было днем
серо, плоско и бесцветно, теперь ожило и оделось в самые яркие, ослепительные
краски»[4, с. 73]. С этими уточнениями мы подошли к самому, на наш взгляд,
главному. В том сгустке чувств, о котором повествует Волошин, ничего
неизвестного нет. Буйство красок, выплескиваемых закатным солнцем, бывает
поразительно. Но главное даже не это, не «кровь лучей с заката», не «фиолетовые
тени» и «огненные поля». В факторе
«пустыни» смыслоопределяющим является именно «пустынность», драматургия цвета,
разыгрываемая в отсутствие человека. Наверняка каждый, кто восторгался северным
сиянием, игрою красок в тайге, тундре, степи, задавался одним и тем же
вопросом: «для кого все это пиршество, если никто, кроме человека, не способен
его оценить?» Природа как чисто физическое явление ничего о цвете не знает.
Только человек способен воспринимать световые волны разной частоты как разные цвета.
Представляется, что именно этот момент глубоко потряс поэта, увидевшего
в человеке… «глаза земли». Благодаря
«глазам», он становится и «языком земли», ибо только человек способен
воспринимаемое выразить словом. Именно этот ряд развернут Волошиным в
стихотворении 1906 года «Полынь»:
Костер мой догорал на берегу пустыни <…>
Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд <…>
Я сам – уста твои, безгласные как камень!
Это переживание дало ему (или
раскрыло в нем) острое чувство связи с землей:
О, мать-невольница! На грудь твоей
пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине…
Им обусловлен рефрен «сыновства» – единства с землей, «глиной», из
которой когда-то был сотворен человек:
Свет очей – любовь мою сыновью
Я тебе, незрячей, отдаю...
В другом
стихотворении:
…Я
понял
Ужас ослепшей планеты,
Сыновность свою и сиротство...
Это «прозрение» очень близко к тому комплексу
идей, который развивал в
своем учении Рудольф Штейнер: «Подобно
тому как для восприятия явлений создан глаз, так для постижения жизни нужна
способность в чувственном непосредственно созерцать сверхчувственное». Таким
поэтом в глазах теософа был Гете: «Гёте видит чувственное так же пронизанным
сверхчувственным, как пронизана цветом окрашенная поверхность» [10]. Волошин
разочаруется в последователях Р.Штейнера, но к самому учителю сохранит уважение
до конца жизни.
Способность созерцать в чувственном
сверхчувственное ответственна не только за
значительность мотива «пустыни» (не связанного с христианской символикой
«отцов-пустынников»), но и за отсутствие у Волошина страха смерти:
Быть черною землей...
Прахом в прах таинственно сойти,
Здесь истлеть, как семя в темном дерне...
Приматом
зрения обусловлены отличительные черты поэтического и живописного искусства
коктебельского пустынника.
Роль «глаз», по-видимому, отвечала
какой-то глубокой внутренней потребности
Волошина. Во всяком случае, он наложила глубокую печать на самый характер его
живописи. Прежде всего, она есть воспроизведение света во всевозможных
вариациях.
Ничего не известно о том, чтобы он вынашивал
какие-нибудь замыслы картин, искал для
них решения, писал подготовительные этюды и пр. В основном он писал акварели
(почти все они посвящены Крыму), в которых, по его собственным словам, главной темой является изображение
воздуха, света и воды. Его суровая Киммерия исполнена дивных цветовых красот.
Он писал акварели, т.е. жил «глазами
земли», до конца своих дней, доже больной, даже тогда, когда не мог держать
кисточку (подвязывал ее к руке). А вот поэзия изменилась. Изменилась
кардинально – потеряв именно поэтичность.
Тем самым реализовалась и другая сторона, входящая в потенциал «света».
Но старые мотивы поданы здесь уже голосом
одержимого наставника. Волошин писал, что «Подмастерье» и замышлялось, и
написано как дидактическое. Признак дидактичности указывает на генезис «ума» –
на философию века Просвещения со скрытой в ней потенцией, в немалой степени ответственной за трагедии ХХ века. «Свет ума» вызвал к жизни европейскую науку, но он же
породил, веру в обладание абсолютной истиной. Ею пропитана идеологическая риторика Великой
Французской и Русской октябрьской революций. Бедственному разгулу этой
последней Волошин противостоял, как мог. Но из его собственного творчества поэзия
ушла, оставив на своем месте
ритмизованную идеологию.
Литература
1. Автобиография Волошина / Волошин Максимилиан.
Стихотворения и поэмы в двух томах. YMCA-PRESS.
Paris. 1984.
2. «В методе подхода к природе, изучения и передачи ее я стою
на точке зрения японцев (Хокусаи, Утамаро) по которым я в свое время подробно и
тщательно работал в Париже. См.: Волошин Максимилиан. О себе / Волошин
Максимилиан. Стихотворения и поэмы в двух томах.
3. Волошин Максимилиан. Автобиографическая проза. Дневники.
М. Книга. 1991.
4. Пинаев Сергей. Максимилиан Волошин или себя забывший бог.
М. Молодая гвардия. 2005.
5. Герцик Е. Из книги «Воспоминания» / Максимилиан Волошин.
Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М. Правда. 1991.
6. Шлецер Б.Ф. Жизнь слова (Поль Клодель) / Б. Шлецер. //
Современные записки.
1921. Кн. IV. Культура и жизнь.
7. Волошин М. Лики творчества. Л. Наука. 1988.
8. Триббл К. О. Творчество Поля Клоделя в отображении русской
критики: о статьях И. Анненского, М. Волошина и Б. Эйхенбаума/ Из истории
международных связей русской литературы.
Сборник статей. Спб., "Наука", 2000. С. 234-249.
9. Смирнов И.С. «Все видеть, все понять…» (Запад и Восток
Максимилиана Волошина). Восток – Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М.
Наука. Главная редакция восточной литературы. 1985.
10. Рудольф Штейнер.
Искупление разума. От спиритуальной философии и новейшего естествознания к
современной науке о духе. СПб. Азбука-классика. 2004. С. 103.
